Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Вотъ такъ-то лучше, — сказалъ Даву. — Теперь ступайте на мсто. Варя пошла.

— Куда же вы идете? Я вамъ веллъ на ваше мсто ссть, — сказалъ Даву.

— Я иду къ mademoiselle, — отвтила Варя дрожащимъ отъ злобы голосомъ.

— Ябедничать хочетъ, — послышались голоса.

— Оставайтесь здсь, — произнесъ Даву.

— Мн нужно отдать ей это письмо, — сказала Варя и показала изъ кармана клочокъ какого-то письма.

Даву вспыхнулъ и вскочилъ со стула.

— Подайте сюда эту бумажку! — крикнулъ онъ.

Варя разсмялась злымъ и непріятнымъ смхомъ и взялась за ручку двери.

— Какъ вы смете чужія письма брать? Вы знаете, что это шпіонство, подлость, за такіе поступки

плохо расправляются съ людьми, — удержалъ Варю за руку учитель.

— Я ничего не знаю. Но mademoiselle иметъ право читать все, что приносятъ съ собой ученицы въ классъ, и она велла мн смотрть за порядкомъ. Я это и длаю, — отвтила Варя.

— Что же вы хотите этимъ сдлать? — спросилъ Даву.

— Я хочу, чтобы он,- Варя указала на провинившихся подругъ:- простояли весь классъ на колняхъ.

Даву исполнилъ желаніе Вари. Двочки не хотли повиноваться; произошла довольно живая сцена. Варя усмхалась, слыша плачъ и угрозы ученицъ. Даву проповдывалъ ей, какъ не хороша ея мстительность, какъ мало въ ней женственности, но она была совершенно спокойна, точно ея сердце было совсмъ испорчено жизнью. Вечеромъ, съ раскраснвшимся отъ злобы и волненія личикомъ, она передавала подробности этой исторіи Ольг Васильевн.

— Варя, Варя, зачмъ ты такая злая! — прервала ее кроткимъ голосомъ Ольга Васильевна.

Варя вдругъ задрожала и разрыдалась.

— О чемъ это, дитя мое, милая моя? — испугалась Ольга Васильевна, не ожидавшая такого перехода отъ торжества къ слезамъ.

— Если бы вы были въ класс, я не сдлала бы этого. — всхлипывала Варя. — А онъ и он сами такіе гадкіе…

Ольга Васильевна взяла обими руками голову Вари и поцловала ее въ лобъ.

— При васъ я добрая… Вы меня и бранить можете… Я васъ послушаюсь, — рыдала Варя на груди своего Трезора. — А они злые, они дурные, они не смютъ меня учить… Я на зло имъ буду злою… Я лучше ихъ!..

Ольга Васильевна растерялась отъ изумленія. Она вполн сознавала, что Варя лучше всхъ людей въ мір, она была готова трубить объ этомъ всему городу, даже присягнуть въ этомъ, но будь она сама на мст Вари, то ей никогда бы не пришло и на мысль сказать про себя, что она лучше кого-нибудь. Варя же сказала это про себя и въ этой-то черт характера впервые высказалось ясно, что изъ Вари выйдетъ не второй экземпляръ Ольги Васильевны, а нчто совершенно другое, новое. Не будь этой черты въ характер Вари, узнавшей въ дтств, что и ее могутъ любить и цнить близкіе люди, и она, можетъ-быть, сама сдлалась бы жиденькою гувернанткою, медовою сосулькою и никогда ничмъ не изумила бы своего Трезора, никогда не разошлась бы съ нимъ. Долго думала Ольга Васильевна о послднихъ словахъ Вари, о томъ, что дурные не могутъ учить хорошихъ, и что хорошіе, на зло дурнымъ, могутъ поступать дурно.

— Да разв есть дурные люди? вс они такіе несчастные, — разсуждала Ольга Васильевна. — Но, можетъ-быть, я сама нехорошая, оттого я такъ и думаю. Можно ли слдуетъ ли Вар слушаться меня? И что я могу ей посовтовать? Я такая глупая. Варя, одна только Варя уметъ обращать мои глупыя слова въ умныя, потому что она сама умная и добрая. Отчего же ей и не сознаваться, что она лучше другихъ? А я еще хотла ее побранить за это! Вотъ глупая-то, глупая я!

V

Комедія жизни, по обыкновеніе, оканчивается драмою смерти

Тяжело возиться съ дтьми! Это мы вс знаемъ не только но слухамъ, но и по опыту, такъ какъ каждый изъ насъ, по доброт своей души, или воспитывалъ какого-нибудь пріемыша-бдняка, употребляя его на посылки, или былъ опекуномъ богатыхъ сиротъ, забывая изъ любви къ нимъ свой домъ, свою жену и своихъ дтей, или, несмотря на то, что его считали въ дтств ни на что неспособнымъ

и тупымъ, развивалъ чужихъ ребятъ въ качеств домашняго учителя. Честные, безупречные люди, мы если и погибали когда-нибудь нравственно, то погибали не за свои ошибки, не за свои дурныя наклонности, нтъ! ихъ не было въ нашихъ чистыхъ сердцахъ, но гибли мы ради дтей, въ чемъ и признавались, когда насъ ловили на взятк или въ воровств. — «Семья, дти, ваше превосходительство!» лепетали мы заплетающимся языкомъ въ эти роковыя минуты. Но даже если кто-нибудь не былъ ни въ одномъ изъ этихъ положеній, то ужъ, конечно, рдкій изъ насъ могъ безъ стсненія въ сердц глядть на шалости брошенныхъ родителями безъ присмотра ребятишекъ, и хотя мимоходомъ, а замчалъ имъ: «У-у! срамъ какой плакать, вотъ тебя бука състъ!» или: «Зачмъ вы воробушка мучаете, вотъ васъ Богъ камешкомъ убьетъ!» или просто принималъ на себя роль судьи и разнималъ дерущихся дтей, освобождая тщедушнаго ребенка и давая подзатыльники здоровымъ ребятамъ, — такъ какъ тщедушность, за неимніемъ другихъ данныхъ, служитъ всегда признакомъ правоты, — и, довольный своимъ добрымъ дломъ, возвращался импровизированный судья домой съ длиннымъ разсказомъ о томъ, какъ онъ спасъ отъ негодяевъ бднаго «малютку», и какъ эти негодяи бжали за нимъ — судьею — по улиц, дразнили его и показывали ему языки. — «Ахъ, дти, дти, бда съ вами», съ горечью заключалъ разсказчикъ повсть о своемъ подвиг, вспоминая послднія событія, то-ееть высунутые языки, ознаменовавшіе этотъ подвигъ… Да, господа, мы люди добрые, очень добрые, мы любимъ дтей, только о нихъ и думаемъ, и потому тяжело намъ жить на этомъ свт, и, глядя на все совершающееся вокругъ, невольно приходишь къ мысли, что жизнь съ каждымъ днемъ становится трудне и трудне для добрыхъ людей, посвятившихъ себя всец'ло дтямъ, тогда какъ дти все боле и боле отбиваются теперь отъ рукъ и даже опекаемые богатые сироты ршаются иногда клеветать на своихъ опекуновъ! Скверныя времена! тяжелыя времена!

Не легко жилось и госпож Скрипицыной. То дти реверансы плохо длали, то выказывали неприличныя манеры, дурныя наклонности, рисуя портретъ наставницы съ усами, то, наконецъ, приходилось страдать, слушая выговоры ихъ глупыхъ родителей, не воспитывавшихся, должно-быть, нигд.

— Что это вы, мадамъ, мою-то двчонку арихметик не учите, сосчитать сдачи съ рубля не уметъ, — говорила толстая купчиха госпож Скрипицыной, являясь съ платой за ученье. Дло было въ горячее время, передъ экзаменомъ. — Вы ужъ лучше не заставляйте ее вышивать, ей не блошвейкой быть. А безъ арихметики какая же она будетъ мужу жена?

— Помилуйте, какъ же я могу не учить вышивать, когда вс вышиваютъ въ класс? — отвтила Скрипицына.

— Ну, а она пусть въ арихметик учитъ…

— Это невозможно, на все свое время.

— Нтъ, ужъ это что же!

— Я васъ увряю.

— Что меня уврять-то! Это вы вотъ, что она простого купца дочь, говорите. А то почему бы не время? — Мой хозяинъ подарковъ не можетъ дарить, нешто сахарцу голову…

— Мн не нужно подарковъ.

— Нтъ, ужъ это что! Кому не нужно подарковъ! Небось другія-то и пишутъ лучше, а у нашей-то ничего и не разберешь, словно мухи, прости Господи, бумагу засидли.

— У нея почеркъ порядочный, женщины не пишутъ крупно.

— Ну, ужъ я неграмотный человкъ, надо мной можно смяться; по мн можетъ и впрямь для бабъ другая грамота, а про нее и отецъ говоритъ, что у нея ничего не разберешь. Ужь знали бы это, такъ и учить не стоило бы, даромъ деньги платили. Та же безграмотная, царапать перомъ-то я, пожалуй, нацарапаю. А еще хвалились, что у васъ не такая дрянь школа, какъ у Митрофанихи; необразованной ту называли, а въ ея-то школ дочь нашего молодца нашу-то Машутку во всхъ статьяхъ обогнала.