Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— Зачмъ же вы не отдадите и вашу дочь къ madame Mitrofanoff, если тамъ хорошо? — холодно замтила Скрипицына.

— Да что же намъ по-сорочьи съ мста на мсто скакать, это ужъ не резонъ; отдали, а потомъ, нако-съ, и бери опять!

— Врно вы и сами поняли, что у madame Mitrofanoff дтей развращаютъ, что въ ея школ нравственность не развиваютъ, что оттуда можетъ выйти горничная, и то дурная, а не благовоспитанное дитя.

— Ну, да, а вы послушали бы, что Митрофаниха-то про васъ поетъ! Я ужъ было и испугалась, каюсь, подумала: гласъ народа, гласъ Божій! Можетъ, это все и правда, что вы-то живете съ…

— Ради Бога, не передавайте мн сплетенъ этой отвратительной женщины! — воскликнула съ ужасомъ госпожа Скрипицына, чувствуя стсненіе въ груди. Она глубоко страдала въ эту минуту. — Вы меня извините, отъ этихъ разсказовъ у

меня спазмы, я не могу… Я не такъ воспитана… Охъ, что же это!.. Боже мой, за что Ты меня испытываешь? — изъ глазъ бдной женщины брызнули слезы, пальцы ея руки, лежавшей на стол, судорожно дрожали.

Купчиха испугалась не на шутку.

— Охъ, я окаянная! Ужъ вы простите меня, старую дуру! Не даромъ мой-то мн говоритъ: ну. ты воды не удержишь? Не хотла, видитъ Богъ, не хотла васъ изобидть, мадамъ, вы ужъ меня простите! на Машутк-то не вымещайте.

— Я васъ не держу, извините, мн нужно отдохнуть… Все это… Отдохнуть мн нужно…

— Отдохните, отдохните, авось пройдетъ… Это у меня тоже случаемъ бываетъ, какъ мой-то воевода хмельнымъ придетъ, ну, у меня и въ глазахъ замутится… Отдохните. Только ужъ Машутку-то не обижайте, ребенокъ что? не виноватъ въ нашей глупости!

Другой визитъ окончился печальне. Какая-то нарядная чиновница, выбивающаяся на дорогу благосостоянія, негодовала на Скрипицыну за то, что въ школ дурно кормятъ пансіонерокъ.

— Я думала, что у васъ такіе родственники, — говорила она язвительнымъ тономъ, точно каждое ея слово должно было пронзить и проколоть Скрипицыну. — Я думала, что вы хоть въ ихъ домахъ привыкли, какъ надобно обращаться съ благородными дтьми. А вы? Вы чмъ кормите, дтей?

Скрипицына искала въ своемъ ум оправданія; она сама знала, что столъ сталъ дурнымъ въ послднее время, и страдала отъ этого боле всхъ окружающихъ.

— Нтъ, вы мн скажите, чмъ вы кормите дтей? — язвила чиновница, видя смущеніе содержательницы школы. — Этимъ кормятъ дтей у вашихъ родственниковъ?

— Ахъ, Боже мой!..

— Нтъ, нтъ, вы мн основательно отвтьте, этимъ ли кормятъ дтей у вашихъ родственниковъ?.. А я вамъ вотъ что скажу: надо или школу содержать, или покровительствовать бднымъ учителямъ-иностранцамъ, что-нибудь одно, что-нибудь одно…

— Послушайте! — воскликнула Скрнницына.

— Нтъ-съ, не буду и слушать, и не говорите! Если я и начала говорить съ вами, такъ только для того, чтобы дать вамъ почувствовать, что благородные люди понимаютъ васъ, насквозь понимаютъ. У-у, какъ! сощурила чиновница глаза и ткнула указательнымъ пальцемъ въ воздухъ. — А то бы я и не стала говорить съ вами; я не говорю съ «такими» женщинами!

Скрипицына вскочила, послдняя фраза поразила ее.

— Вонъ! — крикнула она, не владя собою.

— Постойте! — воскликнула чиновница. — Я за тмъ и пришла, чтобы сказать вамъ, что никогда, никогда нога моя не будетъ въ вашемъ дом. Не вы выгоняете изъ него, а люди сами бгутъ отъ васъ… Да я, да я всмъ разскажу, всхъ обгаю! — не выдержала чиновница благороднаго, но колкаго тона и обличила свои неблагородныя стремленія «обгать всхъ» съ разсказами объ «исторіи».

Но этимъ не кончилось; этимъ только, такъ сказать, началась суть романа Скрипицыной. Чиновница взяла изъ школы свою дочь и, должно-быть, «обгала» многихъ, потому что за ея дочерью начали убывать и другія ученицы. Большой домъ, а за нимъ и другіе дома, и весь кварталъ начали бить въ набатъ о длахъ Скрипицыной. Одни говорили, что у нея худо учатъ, другіе, что у нея худо кормятъ, третьи, что она развратничаетъ. Добрые граждане предостерегали другъ друга отъ опасности, и даже самые страшные враги теперь самоотверженно забыли свои личные дрязги, стараясь помогать другъ другу въ распространенія слуховъ. Добрая сторона человческой природы взяла верхъ надъ злой. Боле всхъ другихъ отличались въ успшномъ распространеніи слуховъ сестры Скрипицыной по профессіи. Madame Mitrofanoff клялась, что Скрипицына близка не только съ учителемъ французомъ, но и завлекаетъ другого учителя, что французъ узналъ объ этомъ и вышла сцена такая, такая сцена, что «ахъ и не говорите!» Mademoiselle Petroff съ гримасой объясняла, что Скрипицына едва ли можетъ учить дтей, что она была и въ институт послднею ученицею, въ томъ самомъ институт, откуда сама mademoiselle Petroff вышла первою, что, конечно, можетъ-быть, Скрипицына посл училась, но это едва ли правда, такъ какъ mademoiselle Petroff видла сама своими глазами одно

изъ писемъ Скрипицыной, «съ двадцатью ошибками, съ двадцатью, можете себ представить!» Madame Glanz и mademoiselle Rondeau говорили еще боле, и особенно опасна была mademoiselle Rondeau, которая ровно ничего не говорила, а только со вздохомъ восклицала на вс разспросы о Скрипицыной: «Богъ съ ней! мн только страшно за ея воспитанницъ! Бдныя, бдныя дти!» Родители этихъ воспитанницъ приходили въ ужасъ и чувствовали, какъ морозъ пробгалъ по ихъ кож. Вс поименованныя мною женщины держали школы, тоже хотли приносить пользу отечественному просвщенію, какъ же имъ было не говорить дурного про Скрипицыну? Это все въ порядк вещей и отъ этого-то всякое дло у насъ и идетъ такъ успшно впередъ, длаетъ изумительные успхи при помощи братьевъ по профессіи!..

Съ убылью ученицъ убывали и средства Скрипицыной. Ея школа, какъ и вс наши частныя школы, была открыта для хлба, и запасныхъ денегъ не было; въ нее, тоже какъ во вс русскія школы, сначала хлынуло много народу, вчно поддающагося золотымъ надеждамъ; теперь эти надежды были обмануты, народная волна бжала прочь, и корабль становился на мель. Пришлось отказать нсколькимъ учителямъ, послдней школьной приманк; пришлось не платить остальнымъ двумъ и забирать все, что можно, въ долгъ.

— Лавочники, сударыня, ужъ очень насъ одолли, — говорила Даша госпож, прибирая въ комнат. — Скоро ли вы, говорятъ, долги-то отдадите. Нахлбницъ разныхъ, сиротъ неблагодарныхъ держите, а въ лавки не платите…

— Ахъ, Даша, я всмъ заплачу, — произнесла Скрипицына, пропуская безъ замчанія намекъ на Варю.

— Знаю, барышня, только очень ужъ ругаются они…

— Богъ съ ними, я ихъ прощаю! — трогательно отвчала госпожа и кротко вздыхала, поднимая въ потолку потухающіе глаза.

Въ это тяжелое время подоспла новая, но не неожиданная бда. Василій Николаевичъ Скрипицынъ оканчивалъ курсъ ученія и выходилъ въ офицеры. Уже часто въ послднее время примрялъ онъ на голову мховую гусарскую шапку и мечталъ объ этой красивой форм съ шнурочками и побрякушками. Также часто пробовалъ онъ расчеркиваться для практики «корнетомъ Скрипицынымъ», но, къ сожалнію, выйти въ гусары не представилось средствъ. Весна — пора цвтовъ, пора любви и, можетъ-быть, поэтому самаго сильнаго истребленія денегъ. Въ это время во вс концы Россіи несутся грамотныя и безграмотныя письма, гласящія: «Любезные родители, я, слава Богу, здоровъ, выхожу въ полкъ, то пришлите мн триста рублей денегъ». Получая эти письма, провинція приходить въ ужасъ; мамаши, нашивавшія для сыновей всякихъ принадлежностей мужского туалета изъ домашняго холста, никакъ не подозрвали, что сынкамъ понадобятся еще и деньги, и какія деньги! Триста рублей — да этого мамаш въ провинціи на два года хватаетъ! И вотъ провинціалы-родители бгаютъ изъ дома въ домъ занимать триста рублей, а провинція шепчетъ: «ну, петербургскіе сынки протрутъ глаза батюшкинымъ деньгамъ!» Въ эту же пору явился и Василій Николаевичъ къ сестр съ требованіемъ трехсотъ рублей на обмундировку.

— Мн нужно блье, — говорилъ онъ: — нужны разныя мелочи; ты, пожалуйста, выдай мн на это денегъ, посл изъ оброка крестьянъ вычтешь.

— Другъ мой, я не могу себ сдлать всего вдругъ, мои дла идутъ плохо, — говорила сестра.

— Помилуй, ты взяла къ себ эту двчонку, значитъ, у тебя есть средства, а мн не хочешь въ долгъ дать, — разсердился брать.,

Скрипицына потупила голову; ей хотлось сознаться, разумется, драматическимъ тономъ, что Варя взята по другимъ соображеніямъ, что она приноситъ не убытокъ, а пользу, по сознаться въ этомъ значило отказаться отъ званія благодтельницы, а это было не въ силахъ Скрипицыной, несмотря на все появившееся въ ней въ послднее время смиреніе.

— Попробуй създить къ Дикобразову, можетъ-быть, онъ дастъ теб взаймы, — начала она.

— Мн хать къ нему? Унижаться? — воскликнулъ Василій Николаевичъ. — Нтъ! Если ты не хочешь этого сдлать, то я и подавно не могу. Моя жизнь впереди, а не хочу войти въ свть съ именемъ нищаго.

— Мой другъ, что же длать? — убивалась сестра.

Василій Николаевичъ шагалъ по комнат.

— Ты пойми, я отъ гусарскаго мундира отказываюсь, чтобы не разорять тебя, я отказываюсь отъ своего призванія, — желчно говорилъ онъ. — Ты только вздыхать умешь, когда людямъ нужна помощь! Ты губишь меня… И если бы я требовалъ подарковъ, жертвъ, а то я прошу въ долгъ. Ты получишь эти деньги обратно… Не бойся, я не отрекусь отъ уплаты.