Бедные углы большого дома

Шеллер-Михайлов Александр Константинович

— За ней, кажется, портной какой-то ухаживаетъ, — отвтилъ сынъ.

— Откуда ты узналъ эти подробности? — спросила мать.

— Она разсказывала.

Мать съ отвращеніемъ посмотрла на него.

— Иди ты отъ меня! — проговорила она. — Бдная ты моя, Глаша! А я еще, гршница, подумала, что ты сама завлекла его, негодяя!

Сынъ повернулся на каблукахъ и вышелъ изъ комнаты, пожимая плечами, но не имя силъ скрыть краску стыда. Вра Гавриловна плакала. Она любила Глашу; она привыкла къ ней; она любовалась, какъ въ былые годы молилась Глаша въ деревенскомъ храм; она иногда мечтала, что никогда не разстанется съ Глашей, что Глаша будетъ няньчить ея внучатъ, будетъ одною изъ тхъ врныхъ слугъ, какія

были и въ дом матери самой Вры Гавриловны, какія хранили и ея собственную жизнь въ далекія времена дтства; она, пріхавъ въ столицу, радовалась, что и ея дочь, и ея сынъ не забыли въ годы разлуки своей подруги дтства и привтливо приняли ее, эту бдную Глашу. И что же вышло, что вышло! Теперь вс мечты Вры Гавриловны разлетлись въ прахъ. Была минута, когда барыня думала простить Глашу, — нтъ, не простить; она вдь даже и не обвиняла свою любимицу, но просто думала она оставить двушку у себя, отдавъ будущаго ребенка на воспитаніе въ деревню. Была минута, когда барыня увлеклась этими мечтами и даже представляла Глашу еще боле преданной, благодарной слугой; но вс эти мечты смнились новыми соображеніями, боле глубокими, боле врными, можетъ-быть, но зато боле безотрадными. Барыня думала, что, оставивъ Глашу у себя, она дастъ ей возможность видться съ молодымъ бариномъ, а кто поручится, что онъ перестанетъ ухаживать за Глашей? Потомъ примръ для дочери, потомъ толки прислуги, знакомыхъ, потомъ мысли о томъ, что повадился кувшинъ по воду ходить, — дале извстно, что бываетъ съ кувшиномъ. Барыня ршилась переговорить съ портнымъ, переговорить съ Глашей. Нелегки были эти переговоры для всхъ трехъ существъ, и, право, тяжело ихъ передавать. Еще тяжеле было бы разсказывать, какъ молодой баринъ говорилъ своимъ товарищамъ: «у меня дома цлая драма разыгралась. Расчувствовался и попалъ въ петлю…»

— Такъ-то-съ, Глафира Николаевна, — покачалъ портной головою, когда онъ и Глаша остались одни. — Не хотли вы нашихъ рчей слушать, загубили себя не за денежку!

— Ужъ не говорили бы вы мн этого, — зарыдала Глаша:- мн и безъ того тяжело.

— Мн, думаете, легче? — отозвался портной.

Наступило молчаніе.

— Не берите вы меня за себя, голубчикъ мой, Александръ Ивановичъ! Не стою я васъ! — рыдала Глаша. — Любить-то вы меня не будете.

— Эхъ, Глафира Николаевна, если бъ я не пропащій человкъ былъ, такъ я и не знаю, какъ бы я васъ осчастливилъ, — махнулъ рукою портной.

Глаша и онъ помолчали: она слышала какіе-то новые звуки любви, это были уже не полированныя фразы ухаживателя, но скорбь страстнаго человка, хватавшая за сердце.

— Пить я началъ, — глухо пробормоталъ портной, отвернувшись въ сторону.

Глаша рыдала. Портной тихо приблизился къ ней и обнялъ ее одною рукой. Она не трогалась съ мста. Онъ поцловалъ ее въ щеку. Въ былые дни онъ не посмлъ бы сдлать этого, а она ударила бы его за такой поцлуй, — теперь было не то.

— Голубчикъ мой, какъ мы жить-то будемъ! — вырвалось у Глаши.

— Живы будемъ, — увидимъ! — промолвилъ онъ, и въ его глазахъ сверкнулъ огонь страсти.

Кажется, этотъ человкъ готовъ былъ схватить ее въ эту минуту и унести куда-то далеко-далеко, на край свта, чтобы жить съ нею вдвоемъ, чтобы не видать, не слышать людей!.. А вечеромъ ему говорилъ весь большой домъ на сотн своихъ разнообразныхъ языковъ:

— Ну ужъ, Александръ Ивановичъ, убили бобра!.. Не такая бы пошла за васъ… Охота пришла на ней жениться, вы человкъ работящій, честный… И что вы нашли въ ней хорошаго? ничего мы въ ней хорошаго не видимъ!

— Намъ-съ хороша, а на другихъ плевать, — сурово отвчалъ Приснухинъ и, гордо отворачиваясь отъ сосдей, шелъ со двора.

— Ишь, онъ же и рыло поднимаетъ! Шваль этакая! — говорили про достойнаго уваженія человка.

А этотъ человкъ бродилъ

безцльно по городу, словно бжалъ отъ кого-то, словно хотлъ скрыться отъ своихъ думъ, а думы были безотрадныя, и не у кого было допроситься отвта на нихъ, никто и не могъ и не умлъ укрпить портного, да онъ самъ едва ли бы сумлъ высказать, что давило его грудь, что надрывало сердце. То ему казалось, что плевать онъ хотлъ на толки, а то стыдно было на людей смотрть; то горячо, безумно любилъ онъ Глашу, то попрекалъ ее мысленно за ея грхъ; то въ будущемъ видлъ счастье, а то живо до безобразія, до цинизма, къ которому способна необузданная страстная натура, представлялъ себ свою женитьбу, и въ эти минуты хоть въ воду броситься, такъ и то было бы легче. И шелъ онъ, находившись по городу, въ кабакъ…

Гордо, фертомъ, какъ выразился большой домъ, стоялъ онъ подъ внцомъ, чтобы показать людямъ, что, молъ, смотрите, какъ мы женимся и на васъ плевать хотимъ; а на другой день встртился съ сосдомъ, тотъ его съ законнымъ бракомъ поздравилъ, пожелалъ ему дтей, — и пошелъ Приснухинъ выпить. Вечеромъ онъ билъ жену.

— Голубчикъ мой, простите меня… Рабой вашей буду, только не бейте меня… Все посл выместите, только теперь пощадите, вдь вы знаете… — рыдала Глаша, а у замочной скважины, у оконъ, у стнъ были уши, — незримыя въ темнот ночи тни ловили каждый вопль и разносили о немъ всти по дому.

— Билъ ее сегодня!

— О-о!

— Вотъ житье-то будетъ!

— Ха-ха-ха! — хохотали злые духи во мрак и, кажется, этотъ хохотъ слышался въ бдномъ жилищ портного, доходилъ до самаго сердца обитателей этого угла. — Ха-ха-ха, вотъ житье-то будетъ!

На слдующій день портной бушевалъ:

— Молчать!.. Никто меня уговорить не смй! я самъ себ господинъ. Ну, и кончено!.. Какъ хочу, такъ и длаю! Слесарша усовщиваетъ? исколочу проклятую!.. Ты моя жена, ну, и конецъ, ну, и конецъ!.. Ноги твои цловать буду и никто не запретитъ, никто!.. Я самъ себ господинъ… Подслушиваютъ? Пусть подслушиваютъ, окаянные!

Еще насталъ день. Портной протрезвился, валялся въ ногахъ у своей жены, руки ея цловалъ, просилъ прощенья, и страстной, горячей любви было полно все его существо.

— И за что я ее гублю? — говорилъ онъ себ. — Каинъ я проклятый, демонъ отверженный. Да я этакую жену на рукахъ носить долженъ; и вдь хоть бы попрекнула она меня, — такъ нтъ; я ее билъ, а она руки мои цловала!

И думы все росли, все росли въ теченіе недли, когда портной кроилъ, шилъ сюртуки, брюки, жилеты, и все тяжелй и тяжелй становились его упреки себ; въ праздникъ длалось совсмъ тошно… Вечеромъ слышались мольбы Глаши…

Годился сынъ. Портной запилъ сильне, но черезъ шесть недль онъ началъ остепеняться. Сына онъ не любилъ, но зато сильне сталъ любить жену и рже билъ ее. Въ Глаш тоже произошла перемна: она уже не молила мужа, не плакала, но суровымъ шопотомъ говорила ему:

— Ты меня не бей, ребенокъ спитъ… Не подходи ко мн, неровенъ часъ…

Мужъ, несмотря на опьянніе, замчалъ зловщій блескъ жениныхъ глазъ и длался тише, смирне. На другой день онъ просилъ извиненія у жены безъ страстнаго порыва, но искренно и какъ-то вжливо.

— Скверную я привычку взялъ, Глафира, — говорилъ онъ. — Не пускай ты меня въ кабакъ, совсмъ пропаду и тебя-то загублю.

Какъ-то онъ увидалъ, что жена тащитъ ведро съ помоями. Это было слишкомъ черезъ два года посл женитьбы.

— Что ты, Глаша, сама таскаешь ведра, — сказалъ онъ ей. — Бда еще какая-нибудь приключится, храни Господи!

Приснухинъ надялся скоро сдлаться отцомъ.

Родилась дочь.

— Вотъ она какая красавица! — любовался отецъ ребенкомъ, лежавшимъ въ люльк. — Ты куда ползешь! — крикнулъ онъ сынишк, едва тащившемуся около стны къ ложу сестренки. — Убьешь, сорванецъ, младенца! — портной погрозилъ сыну кулакомъ.