Бедные углы большого дома
Шрифт:
— Другъ мой, другъ мой, пойми, что я нищая! — воскликнула сестра.
— Нищая! — бросился къ ней братъ. — Нищая, а въ шелковыхъ платьяхъ ходишь, бирюльки разныя покупаешь, французишку содержишь; ты думаешь, я ребенокъ, не понимаю ничего?
— Мои отношенія къ нему святы! — зарыдала сестра. — Неужели ты-то этого не знаешь? Господи, Господи, до чего я дожила!
— Полно хныкать! Довольно я видлъ слезъ, пора покончить съ этими комедіями! Позжай къ Дикобразовымъ и проси у нихъ денегъ, но на себя проси, слышишь, на себя проси!
Въ голос Василія Николаевича было нчто свирпое, безпощадное; его молодое личико было
— Я не поду, — зарыдала сестра.
— Подешь! Слышишь: подешь! Если ты откажешься отъ этого, то я здсь, въ твоей комнат, передъ твоими глазами застрлюсь!
— Ахъ! — истерически крикнула сестра, и въ ея ушахъ уже раздавался звукъ будущаго выстрла.
Пришлось хать къ Дикобразовымъ, просить у нихъ денегъ.
— Помилуйте, вдь вы школу содержите, у васъ должны быть средства, — отвтили Дикобразовы на просьбу.
— Моя школа падаетъ, она мн убытокъ приноситъ, — говорила Скрипицына.
— Такъ бросьте ее, идите въ гувернантки.
— Въ гувернантки! — ужаснулась Скрипицына, и ея воображенію представилась картина жизни въ гувернанткахъ.
Эта жизнь заставляетъ человка отказаться отъ всхъ своихъ привычекъ, заставляетъ его подлаживаться подъ новые характеры, навлекаетъ на него сотни выговоровъ; на эту жизнь трудно ршиться въ т годы, въ какихъ была Скрипицына. По ея тлу пробжала дрожь.
— Ни за что, — проговорила она:- лучше умереть!
— Хорошо, если умрете; а если жизнь протянется, тать надо же найти средства къ существованію, — холодно замтили ей.
Переговоры кончились ничмъ. Скрипицына не спала всю ночь посл этого визита и перебирала вс вещи, думая, что бы такое продать, чтобы достать денегъ. Но за что она ни бралась, все было такъ ничтожно по своей стоимости, все было поддльное, ненужное, лощеное только снаружи.
— А вдь за все деньги платила! — какъ-то тупо произнесла она, качая головою, и развела руками.
Ея умъ, повидимому, началъ ей измнять. Что-то недоумвающее и трусливое выражалось въ ея помутившихся глазахъ. На слдующій день явился Василій Николаевичъ.
— Ну, что? — спросилъ онъ.
— Не дали, — отвтила сестра.
— Надо еще къ кому-нибудь създить, — возразилъ братъ.
— Некуда больше хать. Вотъ продай мои часы и серебро.
— Что за это дадутъ! — съ пренебреженіемъ воскликнулъ братъ.
— Что бы ни дали, но больше ничего нтъ для продажи, — отвтила глухо сестра и еще глуше прибавила:- и не зди ко мн, что теб ко мн здить?
Василій Николаевичъ поглядлъ на нее и удивился, увидавъ, что ея брови почему-то не черны, а щеки не блистаютъ свжимъ румянцемъ.
— Ты больна? — спросилъ онъ.
— Чего тутъ спрашивать? Бери вещи, ступай и дай Богъ теб счастья.
Скрипицына говорила не своимъ голосомъ. Братъ, молча, забралъ вещи и ушелъ. «Новую комедію ломаетъ, дура!» — думалъ онъ дорогою.
Скрипицына легла на диванъ и не трогалась съ мста до вечера.
— Нездоровы вы, барышня? — спрашивала Даша.
— Да.
— Охъ, ужъ горе какое! Бывало вы и не хворали прежде и веселы были, а вотъ, какъ я замтила, съ приходомъ этой двчонки, ужъ вы меня за слово извините, все пошло подъ гору.
— Оставь ты ее въ поко,- замтила Скрипицына.
— Нтъ-съ, я правду говорю, — заспорила Даша. — И люди все ею попрекаютъ, и я сама вижу, что мы на нее разорились.
— Да какое теб дло, на кого я разорилась? — сердито произнесла Скрипицына.
— Какъ
— Господи! — вырвался вздохъ у Скрипицыной.
Кончились, между тмъ, экзамены, настали каникулы. Кредиторы осаждали двери. Въ одинъ прекрасный день явился Даву.
— Mademoiselle, — говорилъ онъ Скрипицыной: — мн очень грустно, но я долженъ попросить васъ выдать мн жалованье.
— Ахъ, добрйшій monsieur Davout, — отвтила Скрипицына: — подождите, я въ настоящее время нахожусь въ страшно затруднительномъ положеніи.
— Я знаю. Я и не безпокоилъ бы васъ. Вы знаете, что я и не заикался о деньгахъ въ теченіе всего времени, — оправдался Даву;- но, къ сожалнію, я долженъ оставить школу.
Скрипицына поблднла.
— Вы оставляете школу? Другъ мой, вы чмъ-нибудь недовольны?
— Нтъ, нтъ, помилуйте! Но я узжаю изъ Петербурга навсегда.
Скрипицына провела рукой по лбу.
— Какъ же это?.. Такъ вдругъ… — начала она.
— Мн необходимо нужно. Я ду черезъ недлю. Вы будете такъ добры и передадите деньги моему повренному; господину Гро.
Даву сталъ откланиваться. Скрипицына безсмысленно и безсознательно простилась съ нимъ. Ея мысли перемшались совсмъ. Три послднихъ года ея дла шли все хуже и хуже, но событія послдняго года выходили изъ ряда вонъ. Теперь въ ней точно что-то оборвалось.
— Узжаетъ, — говорила она, ходя по комнат и машинально поправляя нарукавнички на костлявыхъ рукахъ. — Узжаетъ! — простонала она, потерла рукой лобъ и подошла къ столу, взяла книгу и бросила ее снова на столъ. — Узжаетъ!!.- зарыдала она и прильнула головой къ столу.
Скрипицына была смшна даже въ эту минуту. Ея изліянія походили на ломанье мелодраматическаго яраго актера, ея тощая подкрашенная фигурка походила на уродливую куклу, все это было комично.
И точно, какъ же не смяться до колотья надъ этой женщиной? Ей говорили въ дтств: tenez vous droit! и она держалась прямо, за что ее прозвали потомъ «гренадеромъ въ юбк»; она слышала съ пеленъ, что тонкія манеры и хорошая обстановка важне всего, что безъ этого на человка смотрятъ подозрительно и не принимаютъ его въ порядочное общество, и она отличалась такими манерами и такой одеждой; за первое ее считали бездушныхъ истуканомъ, за вторую она вошла въ долги; ее не учили въ дтств разсчитывать, называя это мщанствомъ, но теперь ее называли безчестною, такъ какъ она не могла платить долговъ бднякамъ ремесленникамъ; она научилась въ юности обожать подругъ и учителей и считать «позорными» всякія другія отношенія къ людямъ, и вотъ она обожала monsieur Даву, что заставило Даву насмяться надъ ея романтизмомъ, постороннихъ людей забросать ее грязью за развращенность, а насъ улыбнуться и дать ей эпитетъ «старой двы», играющей роль пансіонерки. Каждая бездлушка, каждый ея поступокъ были слдствіемъ привитыхъ къ ней съ дтства понятій и привычекъ, и за все это ее осмивали, обманывали, злословили. Да, дйствительно, она была смшна, шла бы учиться жизни въ общество всхъ тхъ людей, которые закрыли для нея двери, шла бы замужъ за тхъ жениховъ, которые не являлись къ ней, попросила бы по выход изъ института совтовъ и помощи у тхъ юныхъ родственниковъ, которые возили ей конфеты въ институтъ и бросили ее по выход оттуда… Давайте же смяться надъ нею! Веселе же! чего тутъ задумываться?