Бедные углы большого дома
Шрифт:
— Не любишь ты его, Александръ Ивановичъ, — слабымъ голосомъ говорила Глаша, лежавшая въ постели.
— Что мн его не любить! — отозвался мужъ:- я только насчетъ того, что онъ везд суется…
— Нтъ, ты его притсняешь, — заплакала Глаша.
— Ишь, чего расплакалась! — взволновался портной. — И безъ того больна, вдь этакъ и Катя захвораетъ… Ну, посмотри, я ему пряника далъ. — На, баринъ, пряника, чего хвостъ поджалъ, — обратился отецъ къ сыну, остановившемуся въ раздумьи въ ту минуту, когда ему былъ показанъ кулакъ.
Такъ пошли дни, мсяцы и годы въ жилищ Приснухина. Семья прибавлялась и убавлялась ежегодно.
— Вотъ, батюшка, рубашечки даже нтъ у ребенка, — говорила она жалобнымъ голосомъ прохожему.
— Возьми мою; у меня другая есть, — быстро подвернулся Порфирій и, стянувъ черезъ голову верхнюю рубашонку, отдалъ ее нищей.
— Ишь, какой жалостливый, такъ и видно, что не холопъ, — отозвался отецъ, услышавъ о поступк сына.
Въ другой разъ Порфирій сотворилъ другую штуку. Сынъ жившаго въ дом надворнаго совтника постоянно задиралъ сына портного: то толкнетъ его, то языкъ ему высунетъ, а иногда и скажетъ:
— Дрянь!
Порфирій въ одну изъ такихъ встрчъ не вытерплъ и «вздулъ», какъ онъ выражался, семилтняго врага.
— Обидчивъ больно, не наша кровь! — презрительно улыбнулся портной, когда ему пожаловались на буяна.
Встрчая холодность и притсненія со стороны отца, Порфирій привязался къ матери. Сынъ и мать научились понимать каждый жестъ, каждый взглядъ другъ друга. Мать не бранила сына за шалости, чтобы не навлечь гнва отца, но качала ему незамтно головой, и сынъ конфузился, утихалъ. Мать не плакала при сын, но сынъ угадывалъ по цвту ея глазъ, по выраженію ея лица, что ей тяжело, что она плакала безъ него. Въ обоихъ существахъ развилась изумительная чуткость.
— Мамка, что ты все плачешь? — спрашивалъ маленькій Порфирій, сидя съ нею по вечерамъ у топившейся печки.
— Такъ… горя много… — отвчала мать, ласково глядя на него.
Сынъ вздыхалъ, точно и ему было извстно тяжелое горе, и смотрлъ на огонь, который дрожалъ и вспыхивалъ въ печи. Какіе-то сны носились надъ дтской головкой ребенка и надъ головой его матери. Въ комнат царила тишина.
— Что ты шляешься по двору! — раздавался крикъ на лстниц, и въ комнату появлялся Приснухинъ-отець, ведя за ухо одного изъ мальчишекъ-работниковъ.
— Я только вышелъ, — хныкалъ мальчуганъ.
— Халаты дерете, сапоги топчете, не напасешься на васъ одежи, разбойники! — бушевалъ портной.
— Полно, Александръ Ивановичъ, ложись спать, — уговаривала его жена.
— А! ты думаешь, я пьянъ? — кричалъ мужъ. — Врешь, я не пьянъ! Гд баринъ-то?
Баринъ, или, иначе сказать, Порфирій успвалъ спрятаться въ уголъ и дрожалъ всмъ тломъ.
— Ушелъ, дома его нтъ! — отвчала жена.
— Погоди, приди онъ, такъ я ему задамъ выволочку! — грозилъ портной, и если жена очень сильно ршалась возражать, то мужъ пробовалъ вспомнить былые годы и побить ее.
— Мамка, отецъ за меня тебя колотитъ, — говорилъ сынъ на слдующій
— Нтъ, это онъ не за тебя дерется, — отвчала мать.
— А за что же?
— Такъ, Порфирушка, пьетъ онъ…
— А съ чего онъ пьетъ, мамка?
— Христосъ его знаетъ, — говорила мать, едва сдерживая слезы.
Знала она, съ чего онъ пьетъ.
Наставало молчаніе; сынъ глядлъ въ огонь и о чемъ-то размышлялъ.
— Я не буду пить, какъ большой вырасту! — какъ бы самому себ говорилъ сынъ, а можетъ-быть, онъ говорилъ огню, который весело и бойко сверкалъ передъ его глазами, съ трескомъ пожирая смолистыя дрова.
Шли еще годы, сынъ началъ читать, — мать научила его, научила, сидя все у той же печки въ полусумеркахъ зимнихъ вечеровъ. Нердко ребенокъ, разбирая склады, засыпалъ у ея ногъ съ книжкою въ рукахъ, и когда онъ просыпался, то видлъ т же потухающія дрова въ печи и ту же мать съ заплаканными глазами и груднымъ младенцемъ на рукахъ.
— Мамка, ты любишь мою сестричку? — спрашивалъ сынъ.
— Люблю, я всхъ васъ люблю, — отвчала мать.
— А отецъ не всхъ любитъ, — задумывался сынъ и протяжно говорилъ, устремляя глаза въ огонь:- меня онъ не любитъ!
— Мамка, хочешь, я въ книжк читать буду? — спрашивалъ онъ, когда научился читать.
— Читай, голубчикъ.
— Ну, слушай!
Начиналось чтеніе какой-нибудь книжки, романа Лажечникова или Загоскина, Наржнаго или Масальскаго, — всего того, что мать могла гд-нибудь достать для любящаго чтеніе сынишки, и эти, то наивныя, какъ дти, то чувствительныя, какъ женщины, книги занимали дтскій умъ и согрвали дтское сердце: он были, со всми своими странностями и ошибками, и добре и умне людей, окружавшихъ ребенка.
— Кто же это, мамка, французы? Нехристи они, что ли? — спрашивалъ сынишка, встртивъ въ книг разсказъ о нашествіи французовъ на Россію
— Должно-быть, нехристи.
— А за что они нашихъ бьютъ?
— Такъ, Порфирушка… Объяснять-то я теб ничего не умю.
Порфирій устремлялъ глаза въ печку и думалъ, искать объясненій для своихъ вопросовъ, общалъ матери научить и ее всему, чему выучится самъ. Вопросы становились, между тмъ, съ каждымъ днемъ сложне и сложне. Рядомъ съ этими вопросами шло развитіе ребенка въ практическомъ отношенія. Родился ли у него братишка или сестренка, Порфирій сновалъ по комнат, услуживалъ, бгахъ за священникомъ. Умиралъ ли кто-нибудь изъ дтей, Порфирій зналъ, что будетъ стоить гробъ, панихида, могила. Приходилъ ли отецъ изъ мщанской иди ремесленной управы, Порфирій зналъ, на что будетъ злиться отецъ и кого ругать будетъ. Отецъ началъ понемногу входить въ подряды при помощи протекціи жениной барыни; Порфирій и тутъ зналъ, какое сукно поставитъ отецъ, кого угощать будетъ, кому деньгами, ротъ заткнетъ. Пріемъ новаго мальчишки въ ученье заставлялъ Порфирія предугадывать всю судьбу этого мальчугана и жаль ему было отца и мать этого ребенка, когда они кланялись и просили его отца, Приснухина, поберечь ихъ дитятко ненаглядное. И чмъ тяжеле становились сцены семейной жизни, тмъ сильне тянуло Порфирія къ книжк или за порогъ квартиры къ бабкамъ. Мы видли его управлявшимъ лодкою на Фонтанк; мы могли бы увидть его въ кулачномъ бою на двор. Мы слышали, какъ онъ успокоилъ однажды отца заступаясь за мать, — мы могли бы подслушать, какъ онъ говорилъ отцу:,