Бедные углы большого дома
Шрифт:
— За меня крестный отецъ въ гимназію платитъ, ты меня не попрекай.
— Кто тебя, баринъ, попрекаетъ; ты въ генералы выйдешь, а мы порадуемся, — насмшливо отвчалъ портной и кланялся сыну. — И насъ, гршныхъ, можетъ-быть, не позабудешь, накормишь подъ старость за то, что мы тебя въ малолтств кормили.
Мы могли бы увидать въ эти минуты на лиц Порфирія краску стыда и негодованія. Онъ былъ изъ тхъ натуръ, которымъ нужны прямые отвты на прямые вопросы, открытый бой съ незамаскированнымъ врагомъ. Эти натуры могутъ длать дло, могутъ бороться, могутъ успвать во всемъ; но он испортятъ всякое дло, если съ ними будутъ хитрить; он вспыхнутъ,
Въ гимназіи Порфирій отличался своею откровенностью, быстрымъ соображеніемъ, бойкостью, но считался не очень прилежнымъ ученикомъ и засиживался въ классахъ по два года. Лнтяй — это названіе часто прилагалось бы къ нему, если бы его горячая натура могла быть заподозрна въ сонливости, всегда сопровождающей настоящую лность. Его прозвали втромъ, опіемъ, вспышкою. Но почему же онъ лнился? Начнетъ онъ уроки учить, а отецъ въ это время треснетъ кого-нибудь изъ своихъ учениковъ, тотъ разревется, — глядишь, Порфирій покраснетъ, заткнетъ уши, броситъ книгу и бжитъ во дворъ. Тамъ игра, смхъ, его приглашаютъ въ бабки играть, — заиграется онъ, а вечеръ идетъ къ концу.
— Что ты, Порфирушка, все бгаешь, не учишься? — упрекнетъ его мать.
— Не могу я учиться, когда въ дом стонъ стоитъ. Чего отецъ-то зря мальчишекъ забиваетъ? — отвчаетъ Порфирій.
— Да ты вниманья не обращай на это, — совтуетъ мать.
— А ты, мамка, зачмъ по вечерамъ плачешь? Нешто не отъ того теб горько, что въ дом у насъ Содомъ? Нешто не оттого ты вонъ то во щи соль забудешь положить, то въ комодъ вмсто шкапа чашки ставишь.
Мать вздыхаетъ.
— Посмотрлъ бы я, много ли бы ты научилась, если бъ тебя на мое мсто засадить, — говорилъ сынъ.
— Умный ты, на все у тебя отвтъ найдется, — усмхается и въ то же время вздыхаетъ мать. — А учиться надо, голубчикъ, надо.
— Самъ я это знаю!
Воскресный вечеръ приходить, и снова мать съ сыномъ сидятъ у огня, сынъ снова читаетъ ей книги и говорить съ нею, но теперь онъ учитъ ее: онъ передаетъ ей слышанное отъ учителей, разсказываетъ, за что били насъ французы, и мать чутко слушаетъ; ей становится веселе, и у нея является какая-то бодрость, та бодрость, которая длала ее прекрасною въ двическіе годы. Иногда разговоры смолкнуть, мать и сынъ задумчиво глядятъ на огонь, и носятся въ ихъ головахъ какія-то свтлыя думы.
— Теперь я счастлива, — задумчиво шепчетъ мать. — Учись, голубчикъ, Меня учи…
Сынъ удивленными глазами смотритъ на мать; онъ еще и не сознавалъ, что онъ учитъ, ее, а, она уже поняла это и увлекалась мыслью, что и она будетъ что-нибудь знать.
— Помнишь, сколько ты за меня отъ отца терпла? — спрашиваетъ. сынъ нжнымъ голосомъ, вспоминая, какъ мать защищала его…
— Богъ съ нимъ, со старымъ житьемъ! — произноситъ мать и проводить, рукой по волосамъ сына, а тутъ бжитъ кто-нибудь изъ младшихъ ребятишекъ и кричитъ:.
— Мама, мама, мн игьюшку подалили!
Ночь наступаетъ мирно…
Шелъ Порфирію семнадцатый годъ. Въ это время портной, уже перенесшій мастерскую, изъ маленькой квартиры въ большую, задумалъ открыть еще. большую мастерскую и прихватилъ третью квартиру. Денегъ у него скопилось не мало, подряды вывезли его на хорошую дорогу. Мало и рдко онъ пилъ, теперь онъ называлъ; питье желаньемъ «побаловаться», но оно уже не было необходимостью забыться отъ горя. Жену онъ уже не билъ, рдко билъ и мальчишекъ, хотя иногда и давалъ имъ мимоходомъ тумака. Фигура его сдлалась степенною; глаза, горвшіе прежде лихорадочнымъ блескомъ отъ страсти, отъ недовольства жизнью, отъ гнва, стали спокойне, холодне, лукаве, и зорко высматривали… человка. Низко гнулась его спина передъ всми, кто стоялъ выше его или кого можно было провести. Холодно выпрямлялся онъ передъ просителемъ, передъ должникомъ, и на вс мольбы сухо отвчалъ:
— Всмъ сть хочется!
«Изъ, прошенья шубы не сошьешь», «слезами сытъ не будешь», «всхъ покойниковъ не оплачешь», «не, побожишься — не продашь», и тому подобныя фразы пошли въ ходъ, и говорились он съ добродушно-лукавою улыбкою. Теперь «большой домъ» въ лиц своихъ жильцовъ кланялся въ поясъ Александру Ивановичу; теперь «большой домъ» боялся говорить дурно объ Александр Иванович; теперь Александръ Ивановичъ глядлъ съ презрньемъ на «большой домъ» и словно вызывалъ его на бой: «ну, говори, что ты про меня, подлецъ, знаешь?» Въ это время умерла барыня Глаши, а молодой баринъ отказался платить за Порфирія въ гимназію. Приходилось окончить годъ ученья и выйти изъ пятаго класса. Порфирій сталъ просить отца платить за него въ теченіе этихъ двухъ лтъ.
— Видно, и кошк поклонишься иногда въ ножки, — усмхнулся отецъ. — Нтъ, братъ, довольно учености набираться, умъ за разумъ зайдетъ. Посмотри-ка на нашихъ ученыхъ купчиковъ, все пьяницы; что отцы нажили, то они прожили. Сволочь!.. Теперь ты можешь у меня дломъ заняться, а мн другихъ дтей грамот обучить надо.
— Я буду ихъ учить, только платите за меня, — просилъ Порфирій. — Я все готовъ длать.
— Смшной ты человкъ! Много ли времени будетъ у тебя оставаться отъ ученья на дло и за что же я тратиться буду?
— Да вдь я же буду учить дтей, книги вамъ вести…
— Ну, эти дла и за харчи всякій согласятся вести, — усмхнулся отецъ. — Махни я рукой, такъ студентишки-оборванцы сотнями набгутъ, сть-то и имъ, чай, хочется. А ты, баринъ, больно дорого свой трудъ цнишь… Тебя, пожалуй, и одвать надо?
Началась одна изъ страшныхъ, скорбныхъ сценъ. Поднялась грязь упрековъ, воспоминаній, обличеній и брани. Насмшки отца и дкія фразы юноши-сына слились въ одинъ какой-то адски-мучительный и безобразный по своей безчеловчности хоръ.
— Такъ живите же вы одни со своими деньгами; я найду гд-нибудь кусокъ хлба, — воскликнулъ сынъ.
— Не видалъ я что-то, чтобы хлбъ на улицахъ валялся, а впрочемъ, поищи, баринъ, можетъ, ты и счастливый, — усмхнулся отецъ.
— Да ты лучше избилъ бы меня, чмъ издваться надо мною! — вырвался стонъ изъ груди сына.
Глаза отца сверкнули на мигъ и потухли снова.
— Зачмъ бить, Порфирій; вольному водя, спасенному рай… Хочешь особнякомъ жить — живи; придешь ко мн — милости просимъ… Ты вотъ теперь все кулаки сжималъ, а ты кулакомъ стны не прошибешь, ты проси; знаешь: просите и дастся вамъ!