Бироновщина
Шрифт:
— А это что y тебя?
— Конфеты-съ, — отозвался другой голосъ.
— Такъ я, пожалуй, передамъ.
— Господинъ мой, простите, веллъ передать въ собственныя руки: не будетъ ли, можетъ, какого отвта. Гд прикажете обождать?
— Пожалуй, хоть здсь въ пріемной, — снизошелъ камерпажъ: — баронесса сейчасъ должна выйти.
Лилли оглянулась на вошедшаго. То былъ молодой ливрейный слуга съ коробкой съ конфетами въ рукахъ. Она хотла уже отвернуться опять къ окошку, но молодчикъ издали поклонился ей, и въ этомъ его движеніи ей припомнилось что-то такое давно знакомое,
— Гриша!
Молодчикъ съ новымъ поклономъ приблизился уже прямо къ ней.
— Вы ли это, Лилли?… Лизавета Романовна… — поправился онъ. — Какими судьбами?…
Все лицо его сіяло такою сердечною радостью, что и сама она ему свтло улыбнулась.
— Хоть одинъ-то человкъ изъ своихъ! — сказала она и покосилась на камерпажа.
Но тотъ деликатно отретировался снова въ свой дальній уголъ, гд занялся прежнимъ важнымъ дломъ, не показывая вида, что слушаетъ. На всякій случай она все-таки заговорила тише:
— А я тебя, Гриша, съ перваго взгляда даже не узнала… Или тебя зовутъ теперь уже не Гришей, а Григоріемъ?
— Григоріемъ, а чаще того Самсоновымъ.
— Отчего не Самсономъ? Ты такой вдь великанъ сталъ, и усы какіе отростилъ!
— Усища! — усмехнулся, красня, Самсоновъ и ущипнулъ пальцами темный пушокъ, пробивавшійся y него надъ верхнею губой. — Не нынче-завтра сбрить придется! — прибавилъ онъ со вздохомъ.
— Что такъ?
— А такъ, что при господахъ моихъ, Шуваловыхъ, я вторымъ камердинеромъ состою, камердинерамъ же, какъ и самимъ господамъ, усовъ не полагается. Но вы-то, Лизавета Романовна, за три года какъ выровнялись! Совсмъ тоже придворной фрейлиной стали: въ лайковыхъ перчаткахъ…
— А ты думаешь, он мои собственныя? Фрейлина Менгденъ, спасибо, одолжила. Съ трудомъ вдь застегнула: руки y меня куда толще, чмъ y ней.
Для наглядности двочка растопырила вс десять пальцевъ; но отъ этого одна пуговица отскочила.
— Вотъ бда-то! А y меня тутъ ни иголки, ни нитки…
— Такъ вы бы вовсе ихъ сняли, коли вамъ въ нихъ неспособно.
— Ну да! Мн и то порядкомъ уже досталось отъ фрейлины за то, что лапы y меня красныя, какъ y гусыни, что загорла я, какъ цыганка.
— Здсь, въ Питер, вы живо поблднете, похудете. За-то будете водить знакомство съ высокими особами, ходить въ шелкахъ-бархатахъ, кушать всякій день мармеладъ да пастилу, да шалей (желе)… А все же таки въ деревн, я такъ разсуждаю, вамъ жилось вольготнй?..
— Ужъ не говори! А помнишь, Гриша, какъ мы скакали съ тобой верхомъ безъ сдла черезъ канавы да плетни? То-то весело было!
— Здсь зато вы можете здить и зимой, хоть каждый день, мелкой рысцой или курцъ-галопомъ въ манеж.
— Въ манеж? Нтъ, все это не то, не то! Ach du liber Gott!
— Что это вы, Лизавета Романовна, ахаете по-нмецки? Словно нмка.
— А кто же я, по твоему?
— Какая ужъ вы нмка, Господь съ вами! Родились въ Тамбовской губерніи, говорите по-русски, какъ дай Богъ всякому, будете жить здсь при русскомъ Двор. Покойный вашъ батюшка (царство Небесное!)
— Это-то правда. Онъ не разъ, бывало, говорилъ намъ съ сестрой, что мы — врноподданные русской царицы, а потому должны считать себя русскими. При крещеніи ему дали имя Рейнгольдъ, но называлъ онъ себя также по-русски Романъ.
— Изволите видть! Такъ и вы, Лизавета Романовна, смотрите, не забывайте ужъ никогда завта родительскаго. Вы будете здсь вдь въ нмецкомъ лагер.
— Разв при здшнемъ Двор разные лагери?
— А то какъ же: нмецкій и русскій. Мои господа, Шуваловы, — въ русскомъ, потому что оба — камеръ-юнкерами цесаревны Елисаветы Петровны.
— Но вдь сама-то государыня — настоящая русская, и принцесса Анна Леопольдовна теперь тоже, кажется, уже православная?
— Православная и точно такъ же, какъ сама государыня, въ дл душевнаго спасенія и преданіяхъ церковныхъ крпка.
— Такъ что же ты говоришь?
— Да вдь государыню выдали замужъ за покойнаго герцога курляндскаго, когда ей было всего на-все семнадцать лтъ. Тогда-жъ она и овдовла, но оставалась править Курляндіей еще цлыхъ двадцать лтъ, докол ее не призвали къ намъ на царство. Тутъ-то вмст съ нею нахлынули къ намъ эти нмцы…
— Откуда, Гриша, ты все это знаешь?
— То ли я еще знаю! Вдь y господъ моихъ промежъ себя да съ пріятелями только и разговору, что про придворное житье-бытье. А я слушаю да на усъ себ мотаю.
— На свое усище? — усмхнулась Лилли. — Но нмцы, какъ хочешь, — народъ честный, аккуратный…
— Это точно-съ; отъ нмцевъ y насъ на Руси все же больше порядку. Да бда-то въ томъ (Самсоновъ опасливо оглядлся), бда въ томъ-съ, не въ проносъ молвить, что власть надъ ними забралъ непомрную этотъ временщикъ герцогъ…
— Биронъ?
— Онъ самый. А ужъ намъ, русскимъ людямъ, отъ него просто житья не стало; въ лютости съ русскими никакихъ границъ себ не знаетъ. Только пикни, — мигомъ спровадитъ туда, куда воронъ костей не заносилъ.
— Кое-что и я объ этомъ слышала. Да мало ли что болтаютъ? Если государыня дала ему такую власть, то врно онъ человкъ очень умный, достойный, и есть отъ него большая польза. Что же ты молчишь?
— Да какъ вамъ сказать? — отвчалъ съ запинкой Самсоновъ, понижая голосъ до чуть слышнаго шопота. — Объ ум его что-то не слыхать; дока онъ по одной лишь своей конюшенной части; а пользы отъ него только его землякамъ, остзейцамъ, а паче того ему самому: два года назадъ, вишь, пожалованъ въ герцоги курляндскіе! А супругу его, герцогиню, съ того часу такая ли ужъ гордыня обуяла…
— Она вдь тоже изъ старой курляндской семьи фонъ-деръ-Тротта-фонъ-Трейденъ.
— И состоитъ при государын первой статсъ-дамой, досказалъ Самсоновъ, — шагу отъ нея не отходить. Такъ-то вотъ подъ курляндскую дудку вс y насъ пляшутъ!
— И русская партія?
— Не то, чтобы охотно, а пляшетъ. Противоборствуетъ герцогу открыто, можно сказать, одинъ всего человкъ — первый кабинетъ-министръ, Волынскій, Артемій Петровичъ. Вотъ, гд ума палата! На три аршина въ землю видитъ. Дай Богъ ему здоровья!