Битвы за корону. Прекрасная полячка
Шрифт:
«Ну так я и предполагал, что мы не сойдемся, — с легкой досадой подумал я. — И почему они все лезут с „откатом“? А губа у него не дура. Значит, ни больше ни меньше как Маринку на царство. А луну с неба и пригоршню звезд ей на платье не надо? Ну в качестве довеска».
Но внешне оставался невозмутим, благо что как раз в это время появился Дубец с подносом, на котором небольшая турка, врученная мне Барухом вместе с мешками кофе, источала нежный аромат. Он аккуратно поставил на стол блюдце с медом (замена сахара), а рядом блюдо побольше — с коврижками и прочими сладостями. Положив перед каждым из нас по красиво расшитому платку в качестве салфетки и по маленькой серебряной ложке, мой стременной, разлив кофе по чашкам, вопросительно уставился на меня. Я покачал головой, давая понять, что больше ничего не надо, но у самого порога окликнул его, велев вызвать двух караульных из дежурного десятка.
Подметив краем глаза, что Лавицкий насторожился, я успокоил его:
— Ни к чему, чтобы кто-то случайно услышал некие подробности из нашей последующей беседы, хотя боюсь, что она навряд ли окажется плодотворной, поскольку яснейшую панну на царство я не…
Договорить не успел, осекшись, ибо ксендз весело засмеялся. Я недоуменно уставился на него, но этот наглец продолжал весело хохотать.
— Ну да, я и сам считаю, что это предложение ничего, кроме смеха, у здравомыслящего человека вызвать не может, — вежливо согласился я, стараясь не выдать охватившего меня раздражения.
— Езус Мария, да неужто ты мог подумать, будто я явлюсь к тебе с подобной просьбой?! — наконец выдавил он и, вытирая платком глаза, продолжил: — Конечно же нет. Разумеется, ни я, ни кто-либо другой не имеем ни малейшей возможности хоть как-то повлиять на избрание русского царя. Да мы и не собирались этого делать. Более того, если Боярская дума и Освященный собор придут к мнению, что Федор Борисович Годунов является наилучшим претендентом на престол, поверь, я буду только рад. Он — человек здравомыслящий, а кроме того, у него есть прекрасный советник, который поможет не наделать глупостей на первых порах. Следовательно, Речи Посполитой будет не нужно опасаться своего восточного соседа.
— А-а… при чем тогда приданое? — вконец растерявшись, уставился я на него.
— Ну это же очевидно, — развел руками отец Андрей. — Федор становится царем и, полагаю, выделит жениху своей сестры ту часть земель, которую имел сам.
— Тогда в чем заключается просьба?
— Дозволить Марине Юрьевне некоторые вольности. — И лицо иезуита мгновенно приобрело умоляющее выражение. — Право, мне искренне жаль яснейшую панну, живущую ныне словно монахиня или какая-то головница, угодившая в русский острог. К тому же ей и осталось быть подле трона совсем недолго. Ты же сам говоришь, будто избрание Годунова предрешено. Пускай! Но тогда ей останется покинуть Русь, верно? И… я бы хотел, чтоб она дожила до этого светлого дня, а не окончательно зачахла к тому времени от своего затворничества. Ныне же ей вовсе ничего нельзя. В кои веки заглянула к Федору Борисовичу навестить больного, оказывается, и это запрещено.
— То есть вольности заключаются в дозволении и далее навещать Годунова? — усмехнулся я.
— Да нет же! Я вовсе не то имел в виду. Хотя, если князь желает получить за его сестрой Кострому и прочее, конечно, лучше допустить ее один-два раза к будущему царю, чтобы и она могла попросить его о том.
— В приданом не нуждаюсь, — буркнул я.
— Ну нет так нет, — покладисто согласился Лавицкий. — Тогда и ей ни к чему видеться с Федором Борисовичем, тем более он вроде бы выздоравливает. Собственно, главная моя просьба заключалась совсем не в этом. Речь идет лишь о разрешении выезжать за город и ее достойном пенсионе при отъезде. Зная, насколько влиятелен ныне князь, я хотел бы попросить его не поскупиться, когда на совете или в Думе станут обсуждать, какую сумму надлежит выделить на дальнейшее содержание яснейшей, а какую — ее отцу.
— Вот как? Речь всего-навсего о серебре? — недоверчиво уточнил я.
— Ну конечно, — обрадовался Лавицкий. — Да и суммы смехотворные. Тому же пану Мнишку просьба выплатить тридцать тысяч злотых и выдать перед его отъездом в Речь Посполитую долговое обязательство еще на семьдесят тысяч злотых, чтобы он смог расплатиться по своим долгам перед королем. Право, оно совсем недорого. В общей сложности всего-то чуть более тридцати тысяч рублей. Да и необременительно, ведь в обязательстве можно указать разумные сроки выплаты. Ну-у, скажем, три года, притом без начисления процентов, то есть, говоря по-русски, резы.
— И Сигизмунд согласится с таким обязательством? — усомнился я.
— Как там говорят на Руси? — Иезуит потер переносицу, вспоминая, и выдал: — С паршивой овцы хоть шерсти клок. Ведь в противном случае король не получит с пана Мнишка ни гроша. Ну и назначить Марине Юрьевне пенсион в размере тридцати тысяч злотых в год как бывшей русской царице.
— И все? — настороженно уточнил я, прикидывая, что ясновельможному и впрямь можно отстегнуть деньжат — невелика сумма. Да и Марине пенсию назначить все равно придется. В конце концов, ей, как бывшей царице, и впрямь меньше десяти тысяч рублей в год платить стыдно. Однако ощущение, будто в нашем разговоре есть нечто неправильное, не покидало меня. Возникшее несколькими минутами ранее, оно все усиливалось и усиливалось.
— Разумеется, — развел руками иезуит, и я неожиданно понял, почему взялось у меня это чувство.
Да потому, что Лавицкий изначально ни разу не заикнулся о ее будущем сыне, которого она, может быть, родит. И я, пообещав, что, когда станут обсуждать финансовые вопросы, стану лично ратовать за выплаты пану Мнишку и назначение пенсии бывшей царице, открыто спросил его, почему тот молчит о неродившемся ребенке.
Тот помрачнел и нехотя пояснил:
— В свите яснейшей достаточно многоопытных женщин, которые знают толк в таких делах. Уже ныне им понятно: с беременностью царицы ничего хорошего не выйдет. Все признаки говорят, что ей не выносить плод больше месяца, от силы двух. Получается, в любом случае несчастье произойдет до начала лета. Вот и выходит, что когда соберется распущенный Дмитрием Освященный Земский собор… — Он не договорил, но и без того было понятно.
Я тоже обошелся без комментариев. Выражать сочувствие — прозвучит фальшиво, а радость неуместна. «Возможно, Марина потому и прислала ко мне Лавицкого, поняв, что окончательно проиграла, и решив выцыганить напоследок побольше деньжат, — мелькнула мыслишка. — Скорее всего, так оно и есть».
— Я очень благодарен тебе, князь, — встрепенулся иезуит, прервав молчание и поднимаясь с лавки. — Признаться, когда я шел сюда, то надеялся, что ты не станешь противиться, однако сомнения оставались. Я даже приготовился к тому, что ты не согласишься, приготовив ответный подарок.
— Вот как? Подарки я люблю.
— Прослышав про обширные планы князя о собственной торговле русских купцов с другими странами, будучи в Риме, я переговорил кое с кем. Насколько я знаю, пока оная торговля невозможна в связи с отсутствием у Руси кораблей, как торговых, так и боевых. Так вот, Испания могла бы помочь, а ее галеоны по праву считаются лучшими в мире. И это не будет стоить русской казне ни единой полушки, ибо король вначале готов приобрести русские меха, а уж потом привести корабли в русские гавани.