Благородна и благочестива
Шрифт:
– Работы хватает.
– И с чудищами с Дальних Островов встречались? – разошёлся Густав, раскрасневшись от собственной смелости.
– Приходилось.
– Тогда вы точно бессмертны! – ахнул повар. – Из тамошних пещер живым никто не уходил!
– Это преувеличение.
– Я восхищаюсь вами, – выдохнул Густав. – Разумеется, такой человек, как вы… Ах, да и что вам смерть? Только трусы боятся смерти!..
– Так то геройской смерти, – коротко улыбнулся паладин. – А обыкновенной смерти боится каждый, даже герой.
Камилла улыбнулась, впервые по-настоящему вглядываясь в воина Храма. Глаза оказались не просто карими – тепло-карими, лучистыми и очень внимательными. И улыбка совсем не вязалась с образом грозного и сурового воина. Светлая, быстрая и тёплая… так и хотелось коснуться кончиками пальцев… Не улыбки, а изогнутых губ, разумеется.
Тотчас вспомнились собственные смуглые, загрубевшие от путешествия и работы в лавке руки, и Камилла поспешно спрятала их в рукава платья.
– …благородна, образована, благочестива, – настойчиво нашёптывала тем временем мэма Софур на ухо священнику. Тот, несмотря на почтенный возраст, на слух не жаловался, а громкий шёпот слышали все присутствующие, так что пэр Доминик невольно пытался отодвинуться от напирающей няньки. Получалось у сухонького духовника, ограниченного пеньком, плохо. – При таком багаже в столице уж какой-нибудь жених да сыщется! И собой недурна, а, отец? Вы что скажете? Небось вы уж в этих делах разбираетесь…
Камилла медленно прикрыла глаза, едва справляясь с раздражением. Усилиями мэмы Софур образ благородной и нежной девицы явно рушился на глазах у внимательно слушавшего паладина, и терять, вскорости, окажется нечего.
Отвлечь внимание – задача не из простых, но только не для воспитанницы мэма Фаиля с Рыжих Островов. Голосом Отец Небесный не обделил, но даже если бы напрочь обошёл вниманием – Камилла была готова на всё, чтобы только заставить няньку умолкнуть, и сделать это… благородно.
– Мне говорили, терпение – дар,
Что не даётся бунтующим духом,
Но что же мне делать, если, по слухам,
В крови моей дара другого пожар?
Мне говорили, вперёд – лишь с надеждой,
Благодаря за всё то, что сбылось,
Но как же унять в сердце глупую злость,
Когда всё не будет так же, как прежде?..
Мне говорили, вверх смотреть с верой,
По сторонам – лишь с любовью; но вот
Снова поток горькой правды несёт,
Сердце окутав пепельно-серым.
Я расскажу всё тебе, дивный странник,
Не расспросив – кто, откуда, зачем, –
Вывалю на тебя ворох проблем
И поделюсь самой страшною тайной.
Я расскажу всё, как было; пусть стыдно!..
Я за чертой, где могила гордынь,
Словно жую от досады полынь,
Расковыряв старый шрам ненасытно.
Я расскажу, – ты услышишь, я знаю!..
Может, на всю жизнь запомнишь меня,
Только на сердце не станет огня,
В день, когда снова тебя повстречаю.
Здесь начинаются наши дороги,
Скрестятся ль снова – попробуй пойми,
Ты на прощанье подарок возьми,
И не давай места в сердце тревоге.
…Мне говорили, что лучше молчать, -
Тишина сердца любви помогает.
Жаль, что так поздно порой расцветает,
Жаль, что так больно потом вспоминать…
…Тишина у костра не нарушалась даже одышкой мэмы Софур. Нянька промокала глаза несвежим платком, бесшумно, явно задумавшись о чём-то своём, а восхищение на лице Густава освещало собравшихся ярче, чем уголья затухавшего костра. И всё же их света оказалось достаточно, чтобы Камилла встретилась взглядом с Патриком.
– Отец щедро одарил тебя, дитя, – судя по голосу, пэр Доминик улыбался. – А значит, щедро и спросит. И пригодится тебе, чадо, каждый из твоих талантов…
Паладин мгновенно вскочил на ноги, едва уловив слабое движение кистью. Старый духовник тяжело опёрся на посох, на локоть пэра Патрика, и, благословив присутствующих, отправился в медленный путь обратно к повозке. Вслед за ним задумчиво разошлись остальные, единодушно, но немногословно выражая восхищение голосом молодой спутницы.
Камилла вяло улыбалась в знак благодарности, беззастенчиво отвернувшись от восторженного Густава. Подцепив расчувствовавшуюся няньку под локоть, дочь Рыжего барона кивнула пэру Нильсу, который тотчас услужливо подставил плечо мэме Софур с другой стороны, и двинулась в сторону повозки.
– Ох, ллейна Камилла, – только и вздохнула нянька, укладываясь спать.
Ни слова больше не прибавила, что для словоохотливой мэмы Софур оказалось верхом деликатности, шумно повздыхала перед сном, но, уставшая за день, заснула быстро. Камилла смотрела в темноту ещё долго, прежде чем наконец смежить веки.
Богатое наследство, жажда отобрать своё, предвкушение борьбы и сладкой жизни внезапно отступило. Ехать в столицу хотелось всё меньше, сидеть у костра – всё больше. И смотреть, смотреть в теплоту ореховых глаз, с грустью понимая, что слишком другой, слишком чистый, слишком…
Слишком видит насквозь, а оттого – какими ухищрениями перехватить хоть частичку этого тепла? Видно же.
Дочь Золтана Эйросского перевернулась на другой бок, спрятала лицо в рулоне собственной одежды, служившей подушкой, и затихла.
Утром караван тронулся рано. День прошёл тоскливо: караван сделал привал лишь единожды, и повидаться с пэром Патриком Блаунтом, как ни выглядывала Камилла, не удалось. Да и то сказать – теперь стесняло и собственное не слишком изысканное платье, перешитое из запасов покойной матери, и старая шаль, которую самое время на половую тряпку пустить. Даже купленная мэмой Софур новенькая накидка, и впрямь прехорошенькая, бежевая, с тонкой вышивкой по краю – отчего-то не порадовала.
Немного скрасила долгий и тряский день тоненькая плиточка заморской сладости, которую мэма Софур, воровато оглядываясь на задремавшего пэра Нильса, протянула воспитаннице.
– Снова у соседей стащила? – хмуро поинтересовалась дочь Рыжего барона.
– Да у них много, – успокоила Камиллу нянька. – Сколько раз тащу, а из мешка не убавляется. Не заметят даже!
Настроение и так скатилось ниже некуда, а оттого на выволочку старой няньке сил не осталось. Камилла сгрызла коричневое лакомство и немного повеселела.