Больше черного
Шрифт:
– Сэр, – проговорил я в нерешительности после длительной паузы, – я не в коей мере не собираюсь тревожить миссис Харрисон своими признаниями. Она любит своего мужа, а он боготворит ее. Простите, сэр, что позволил себе хоть на мгновение мечтать о вашей дочери.
Капитан открыл глаза и посмотрел на меня с сочувствием.
– Бросьте, доктор Ранду, – произнес он, – не извиняйтесь за любовь. Любовь жаждет благодарности.
Почтенный эльф
Уже на исходе была неделя, как я поселился в Латус–хилле и очутился в водовороте событий и переживаний, так круто изменивших не только само течение жизни моей, – чего я собственно добивался, – но и переворошивших безупречный душевный порядок, приобретенный мною за долгие
Мои романтические стремления, лишившиеся крыльев еще на взлете, теперь, жалобно трепеща обрубками, с тоской и одновременно умиротворением находили утешение в чувстве самопожертвования, замешанного на стоическом отречении от надежды, и я стал находить в этом некое извращенное удовольствие. А вскоре меня стала забавлять моя юношеская влюбленность. Я даже вывел своеобразный закон о равновесии чувств в людской природе и порадовался, – как старый зануда, – что любовь соизволила посетить меня в столь серьезном возрасте, когда, прежде чем в избытке ломать дрова, одолевает здравый смысл и нашептывает до омерзения прагматические доводы.
Миссис Харрисон теперь предстала предо мной идолом поклонения и предметом восхищения, сродни шедевру искусства, – смотри, восторгайся, но руками не трогай. Может быть, кто–то упрекнет меня в неспособности бороться, в мягкотелости и прочих, нелицеприятных для мужчины недостатках, я не оскорблюсь. Ведь я пришел слишком поздно, и нарушать душевный покой столь внезапно полюбившегося мне человека, – кстати, счастливого в браке, – делать его заложником своего страдания, значит, предать само понятие любви. Впрочем, все это спорно и субъективно. А тем временем коварное чувство могло торжествовать победу, – я его очередная жертва, – но праздновать я ему не позволил, испортив погоду для фейерверка холодностью рассудка и туманными философскими выводами.
Итак, после памятного короткого разговора с капитаном Гуилхемом о моих чувствах к его дочери, я решительно взял курс на жесткое подавление душевных порывов. И в этот мучительный для меня момент, мне была предложена в полное пользование библиотека Латус–хилла, весьма кстати, ибо широко известная истина, заключавшаяся в отвлечении от дел сердечных занятиями преимущественно умственными, имела под собой твердую основу.
Сие святилище науки, фантазий и мудрости было расположено в отдельном крыле замка, вероятней всего пристроенном, где–то на рубеже шестнадцатого и семнадцатого веков, – просторное помещение с тяжелыми балками под потолком и великолепным камином, образчиком высокого мастерства резчиков по камню елизаветинской эпохи. Стены, к которым прилагались две деревянные стремянки, являли собой сплошные стеллажи, заполненными книгами в кожаных переплетах и золотым теснением. (Говорят, у короля Георга приличная библиотека, так вот эта, как мне кажется, отличается не меньшей редкостью и богатством собранных в ней фолиантов). Массивный рабочий стол красного дерева, крытый изумрудным сукном с письменными принадлежностями, вычурным канделябром в восточном стиле и тяжелым пресс–папье венчал собой центр библиотеки. Стул с высокой резной спинкой и мягким сиденьем манил посетителя удобством и царственностью.
Здесь в библиотеке теперь я пропадал день–деньской, зачастую не выходя даже к обеду, ссылаясь на отсутствие аппетита, что, конечно, было полной ложью, так как способность наслаждаться пищей никогда не покидала меня, и я был несказанно голоден. (Вероятно, кто–то догадывался о моем лукавстве, и незатейливые закуски в компании с бутылкой отменного вина иногда появлялись в моей светлице).
Единственным исключением в этом добровольном заключении были те часы, которые я проводил в обществе, спасенного мной от лихорадки капитана Гуилхема. Он вызывал меня вечером в гостиную пропустить по стаканчику бренди, – не было случая, чтобы я когда–либо отказывался от выпивки, да еще в интересной компании, – пофилософствовать на отвлеченные темы или сыграть партию–другую в шахматы. К тому же капитан Гуилхем оказался весьма чутким и корректным человеком, предварительно выдворяя предмет моих мечтаний за пределы гостиной, ни разу не заикнувшись о моих любовных притязаниях. Мне нравилось говорить с ним, а вернее слушать его.
Повествование капитана было оригинальным. Речь его не отличалась изысканностью, но была полна эмоциональных
После данных бесед, я зачастую возвращался в свою келью и скрупулезно конспектировал все услышанное и делал некоторые наброски к моему роману. Иногда работа заходила за полночь, тогда голова моя падала на руку, преданно сжимавшую перо и, сознание улетало вслед за легкокрылым Морфеем. Пробуждался я от ощущения холода, так как в камине не оставалось даже тлеющих углей, и свечи, превратившись в восковые блины, не изливали более света. И мне приходилось прокладывать себе путь к своей комнате через длинный темный коридор, стены которого были увешаны портретами людей давно обитавших здесь и их лики, вызывавшие интерес к прошлому белым днем, после заката, не без зловещей игры теней, приобретали, пугающую живость и подвижность. Так повторялось и не раз и не два и вошло буквально в диковинный ритуал: беседа с капитаном Гуилхемом, конспект в библиотеке, сон, зябкое пробуждение, прохождение призрачного коридора в коварной темноте. И вот однажды, – бац, – на вираже, там, где картинная галерея делает поворот в оранжерею, я был ослеплен светом свеч в чьих–то заботливых руках. Дар Прометея был предназначен, явно, мне, вероятно по той простой причине, что в своих ночных вояжах я часто натыкался на всевозможные предметы, сопровождая сии встречи сдавленными стонами, что, скорее всего, не могло быть не замечено добрыми людьми.
Тот, кто нес мне свет, вскрикнул женским голосом, и, судя по глухому звуку, обо что-то ударился. Когда глаза привыкли к свету, моему взору предстала некая миссис Бэйс. Эта дама, как я слышал, была старшей служанкой в доме. Ей было около шестидесяти лет, и обладала она пышной, но не расплывшейся фигурой, весьма моложавым лицом и способностью говорить скороговоркой, с молниеносными переходами с одной темы на другую.
– Ну и ну, доктор, – протараторила она сердито, прикладывая руку к груди, – так напугать почтенную женщину, да еще спешащую к вам на помощь. Была вам охота бродить тут в темноте. Вам, доктор и невдомек, что в нижнем ящике стола лежит целая коробка со свечами. Куда, уж, там! Ученые, что дети малые! Не могут сами о себе позаботиться.
– Миссис Бэйс, прошу вас не казнить меня, – пролепетал я, «протискиваясь» между сплошными рядами фраз почтенной дамы, – я очень вам признателен за заботу. Скажите, чем я могу отплатить вам?
– О какой оплате вы толкуете, доктор Ранду, какие глупости, – буркнула миссис Бэйс, – следуйте–ка лучше за мной, я посвечу вам, а то, чего доброго, шею себе сломаете, прости Господи.
Я повиновался и послушно побрел за строгой дамой. Надо отдать ей должное, ночь выдалась безлунной, и я бы точно свернул бы себе что–нибудь, не появись, этот странный эльф со спасительным огнем в морщинистых руках. Всю дорогу миссис Бэйс что-то ворчала себе под нос, как ворчит старая псина, – не от злобы, а так для порядка. Когда же свет канделябра выхватил из темноты дверь моей комнаты, она резко остановилась, пропуская меня вперед, и воззрившись на меня так, будто хотела сшить на меня костюм, произнесла полушепотом:
– Вы, смотрю, доктор Ранду, что-то пишете и пишете. И вижу, что, хозяин мой, мистер Чарльз, вас интересует. Да только он ничего вам не скажет о себе, а я много чего знаю, в семье Гуилхемов давно живу. И жену его покойницу, я с пеленок вынянчила.
Вот это был сюрприз. Я, конечно, не подозревал, что кто–то может прочесть то, что я открыто и доверительно оставлял на столе. Но теперь этот факт был мне на руку, к тому же миссис Бэйс действительно создавала впечатление весьма осведомленного человека, поэтому я не преминул ухватиться за возможность воспользоваться ее знаниями.