Братоубийцы
Шрифт:
Вскочили все, вытерли глаза, осмотрелись вокруг и увидели впервые: горы, моря, леса, плоды, свисающие с деревьев, буйволы, идущие с озер, птицы, летящие в воздухе – и все это, все это принадлежит им. Это была их родина, сотворенная из пота и слез, из костей и стонов их отцов. Они нагнулись, поцеловали землю, словно целовали предков, словно обнимали пращуров, Приставив руку козырьком к глазам, посмотрели на белых господ: те сидели под тентом на террасах, пили прохладительные напитки, курили ароматные сигары; полузакрыв голубые стеклянные глаза, оттопырив губы, разглядывали маленьких яванок, голых аннамиток, стройных малаек, а те смеялись, кричали и вертели перед ними бедрами.
Гнев вспыхнул в раскосых аннамитских, яванских, малайских глазах, и в тот же миг стало им ясно, что кричит новый бог. «Прочь, прочь! – пронеслись
Высоко вознесло свое копье многоокое солнце, смотрело на черноволосых детей своих, слушало их свист и крики и улыбалось. «Благословляю вас», – шепнуло им и двинулось дальше.
Теперь проходило оно над заоблачными снежными горами, над священными, лениво текущими реками, над селеньями на топких берегах, над муравейником людей с тонкими, иссохшими и здесь от голода телами, с большими бархатными глазами, полными умерших богов и терпения. И тощий, как скелет, но богатырской силы отшельник вертел на берегу реки свою прялку, вертел, вертел древнее колесо судьбы; миллионы душ сошлись вокруг него, и он говорил с ними, улыбался и снова замолкал. Голый, как дождевой червь, беззубый, с истонченными руками и ногами, как у Иоанна Предтечи, весь с головы до ног облеченный в душу, боролся он, неподвижный, здесь, на берегу реки, с великой Империей.
Остановилось над ним солнце, осветило его. Прошлось лучами по лысой голове, по иссохшей груди, по впалому животу, по тощим бедрам, по тонким, как соломинки, ногам. «Что такое душа человека, настоящего человека? – думало солнце, стоя над ним. – Это пламя печаль, радость, неиссякаемый родник, прорывающий толстую земную кору и бьющий на поверхности земли. Одни называют его мщением, другие – справедливостью, одни называют его Свободой, другие – Богом. А я зову его душою человека. Пока кипит и бьется она на земле, я верю: не пропал мой свет. Я ждал ее тысячи веков, и она пришла! Радуюсь я, что есть у меня глаза – и вижу, есть уши – и слышу, и длинные руки, достающие до земли и ласкающие мир. Если бы не было души человека, настоящего человека, была б пустыня и мука, напрасно расточался бы мой свет».
Сказало так солнце и поднялось еще выше, дошло до вершины небосвода, остановилось.
Теперь – пустыня, песок; дымится раскаленная кора земли, вода оскудела, колодцы пересохли. Горы – розовые и фиолетовые, свет льется по их склонам, как водопад, другого водопада в пустыне этой нет. Только редко-редко встретится финиковая пальма, верблюд, блестящая змея, да резкий печальный крик разорвет воздух. Поднимается жгучий ветер, двинется песок, покатится, как море – дрожь пройдет по телу земли. И вдруг в бескрайней пустыне – шатры. Смуглые женщины с длинными ловкими пальцами, выкрашенными хной, смешивают муку с водой, трут камень с камень, вспыхивает пламя, поднимается дым – истинное знамя человека, – и воскресает смерть. А мужчины в белых чалмах сидят в стороне, скрестив ноги, и слушают: приехал торговец с дальних морских берегов, из стран неверных, продает бусы и зеркала, соль и разноцветные ткани. Сидит и он, скрестив ноги, в тени шатра и рассказывает, что творится там, в далеком многолюдном мире. Он говорит о волшебных машинах и новых винтовках, о белых женщинах и белокурых мальчиках. Говорит о бедных и богатых, о людях, которые голодают, а потом восстают, взламывают двери богачей, садятся за накрытые столы, ложатся в мягкие постели, седлают стальных крылатых скакунов и чего только не выделывают в воздухе.
Слушают они, и загораются сердца у бедуинов, прищурили они глаза устремили их туда, в жаркий воздух, к западу. А торговец понимает: настал час – и достает книжечку из-за пазухи и читает. Это, говорит, новый Коран, последнее послание Аллаха, пришло издалека, с севера, из новой Мекки, которую зовут Москвой. Возродился Пророк, взял себе новое имя, написал новый Коран, снова призывает арабов, всех верных собратьев вокруг него, опять разграбить мир. Не надоела вам пустыня, презрение, голод? Вперед, настал час, разверните по ветру зеленые знамена Пророка! Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк его.
Круглое, доброе лицо солнца расплылось в улыбке.
– Все в порядке, – думает оно. – Упало семя в пустыне, скоро увидим мы, как пустыня
Встряхнул головой капитал Дракос, окинул взглядом все вокруг себя, увидел крутые скалы, где много месяцев назад воздвиг он знамя свободы; все земли и моря сошлись на эту скалу. Много месяцев назад гора и люди соединили свои судьбы. стали одно, и капитан Дракос чувствовал, что он, будто кентавр, от пояса и ниже был этой горой. Получил капитан от нее свою суровость и дикость; гора же, казалось, обрела человеческую душу. Она действительно обрела человеческую дулу и, казалось, что, вздымаясь к небесам и глядя сверху на долину, она бросала вызов “черным шапкам”, понимая, что она не просто гора, как другие горы, а оплот свободы. Не один уже месяц человеческие руки покрывались кровью, добираясь до ее недр, высекая в ней гнезда для пушек, воздвигая брустверы, прокладывая тропки. Снаряды всю ее покрыли ранами, камни обгорели, а терновник и приземистые деревца, умудрившиеся вскарабкаться на такую высоту, превратились в уголь. Напилась человеческой крови эта гора, наелась человеческого мозга, ущелья ее засыпали человеческие кости – и стала гора оборотнем, пошла с партизанами, воевала за свободу, рычала во время боя и стращала врагов, а время от времени ее вершина извергала пламя, подавая знак другим вершинам.
– Все хорошо, все хорошо, – бормотал капитан Драное печально, – но я не выдержу, взорвусь.
Он гневно отшвырнул камень, который крошил в руке, услышал, как тот застучал по склону, отзываясь эхом в нем самом, а потом затих.
– Что за черт? – проворчал он. – Какой бес сидит во мне куда он толкает меня? Всю мою жизнь он правит мною, он, а не я. Свобода, говорят, да какая тут свобода? Он один свободен, бес, что сидит в нас, а не мы! Мы для него лошаки, а он оседлал нас и едет. А куда едет?
Прошла перед ним вся его жизнь, вспомнил он молодость: ел, пил, пьянствовал, обнимал, чтобы забыться. А забытья не было. Бес восставал в нем и кричал: «Стыдись, стыдись, свинья!» Он покинул родину, чтобы его не слышать, нанялся боцманом на грузовой корабль, затерялся в морях. Что это была за жизнь! Шум, рев, ужас!
Пригнул капитан Дракос голову к волосатой груди: раскололись внутри могильные камни, вырвалась на свет старая бродяжническая жизнь, ожили в нем радость, горечь и стыд его молодости. Ничто, значит, не умирает в нас? Ничто не умрет, пока мы живы? Снова застучали в висках моря, которые он избороздил, корабль, товарищи, экзотические порты: Александрия, Суэц, Порт-Судан, Цейлон, Малайя, Гонконг – грязные желтые моря, грязные желтые женщины... Снова ударил ему в ноздри тошнотворный запах мочи, специй и мускуса, которым пахли потные женские подмышки. Как он выходил на берег, свежевыбритый с подкрученными черными усами, с сигаретой за ухом, прохаживался по тайным кварталам и выбирал женщин. Он завязывал знакомство очень легко, очень быстро: подмигивал приглянувшейся ему женщине, или хватал ее за руку или смотрел на нее и ласково мычал, как теленок. Любовь для него была как игра, в которую он играл с друзьями, когда был маленьким – игра в чехарду. Человек пять-десять мальчишек-игроков подставляли спины, низко нагнувшись, а он плевал на ладони, разбегайся, молнией перепрыгивал через одного, другого, третьего, и победно приземлялся на носки.