Братоубийцы
Шрифт:
XIII
.
– Добро пожаловать, отец Янарос! Привет удалому попу!
Отец Янарос медленно приблизился, растерянный и смущенный; скомкав в кулаке бороду, осматривался. Здоровенные мужики с патронташами крест-накрест на груди, с винтовками через плечо, плясали и пели вокруг костра. А среди них – тоже с патронташами и винтовками, плечом к плечу с мужчинами – плясали девушки в красных платочках. Пылала горная вершина – много света, много радости, словно уже воскрес Христос, и лица людей
Смотрел отец Янарос, смотрел на них, забыв обо всем. «Какие души! – дивился он. – Какие тела! Боже сохрани! Какая молодость! Не понимаю. Может, и правда, стар я стал? Может, и правда, ссохлось у меня сердце и уже не раскроется?»
Снова обвел взглядом все вокруг себя: небритые, немытые, с длинными гривами, с курчавыми бородами – страх и ужас! Всякой твари по паре: рабочие, крестьяне, учителя, студенты, пастухи. Мужчины и женщины. Не одна девушка бросила дом и ушла в горы. Любовь к опасности, похоть, жажда свободы заставили их надеть партизанскую фуражку, распустить по плечам волосы и делить с мужчинами голод, вшей, смерть. Они стряпали, стирали, таскали раненых, перевязывали раны, брали винтовку и шли в атаку. Тайно спускались в неосвобожденные деревни, передавали тайным товарищам сообщения и приказы, разносили письма, рискуя жизнью на каждом шагу. И мужчины, видя с каким мужеством девушки голодают, мерзнут, сражаются и умирают, мужались и сами, стремясь превзойти друг друга в храбрости.
Смотрел отец Янарос с восхищением, как пляшут они, запрокинув головы, вокруг костра.
«Эх, если бы вернулась моя молодость! Разулся бы я, прыгнул бы прямо в пламя, раскинул бы руки – вправо, влево! – и снова заплясал вместе с ангелами!
– Здорово, дети мои! – крикнул отец Янарос, сам того не желая, и протянул к ним руки.
Он подошел еще ближе: в ноздри ударил густой запах жареного барашка, разгоряченных мужских тел и пота. Подскочил к нему боец с русыми усами, коренастый, в красных царухи, схватил за правую руку, два других парня – за левую, и потащили его в хоровод.
– Добро пожаловать, отец Янарос, орёл! – кричали они. – Пришел и он, братья, сплясать с нами! Давай, подтыкай рясу!
Вцепился священник в посох, запротивился.
– Почему вы пляшете, дети мои? – крикнул им. – Отпустите меня. Да, буду плясать, буду, сначала только дайте узнать. Есть хорошие новости? Может, онемела проклятая винтовка, сатанинская пасть? Расцеловались враги, открыли, наконец, глаза и увидели, что все мы – братья? Да говорите же, дети, а то я лопну от нетерпения!
Бойцы засмеялись, хромой Алекос, убежавший из солдат в горы, подскочил к нему.
– Наши братья в Китае спустились в долину, захватили города, освободили миллионы людей, дошли до Желтой реки. Вот только что мы узнали об этом по радио.
– Кто, дети? В ушах у меня шумит от долгого подъема – не расслышал. Кто, кто?
– Говорим тебе, китайцы, батюшка, китайцы, наши соратники, наши братья. Давай, подходи и ты, слышишь, снимай рясу, спляши с нами!
– Значит, они, китайцы, наши братья? А какое нам дело до того, что творится на краю света? У нас своих забот полон рот!
– Они – наши братья! – подскочил учитель из Халикаса, тоже ушедший в горы. – Наши братья китайцы! Нет больше "края света”, все мы – один дом
– Кто?
– Ленин.
– А не Христос?
– А ты полистай, отец, Евангелие: там есть продолжение. Почитай пятое евангелие: «От Ленина святаго евангелия чтение!» Там увидишь: нет больше греков, болгар, китайцев. Все мы братья. Все гонимые, униженные, все алчущие и жаждущие правды. Желтые, черные, белые. Открой свое сердце, отец Янарос, впусти их всех! Не скупись на любовь! Шире грудь!
Коротышка Лукас, комиссар, в черном платке на волосах, с колючей рыжей бородой, с кабаньим клыком-амулетом на шее, схватил отца Янароса за плечо
– Давай-ка, батюшка, спляши зембекико17, – закричал он, – притопни ногой, не жалей земли, нас она не пожалеет. Пасха на носу! Христос воскресе! Народ воскресе из мертвых!
Он повернулся к партизанам.
– Давай, ребята, Гимн!
И в тот же миг у костра грянул, свирепо и победно новый пасхальный тропарь: «Народ воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…»
– Видишь, отец, – сказал учитель, – мы мало что изменили: вместо "Христос” сделали "народ”. Это то же самое. Так зовут сегодня Бога.
– Народ – не Бог, – прервал его разгневанный священник. Беда, если бы он был Им!
– Беда, если бы Им был другой, ваш, – возразил учитель, – тот, что смотрит, как дети умирают с голоду, и пальцем не шевельнет.
– Пока есть голодные дети, нет Бога! – возбужденно закричала какая-то девушка, погрозив кулаком священнику, словно тот был во всем виноват.
Отец Янарос молчал. Он мог бы многое сказать в защиту Бога, но молчал. Кто же может враждовать с огнем, с землетрясением, с юностью? Он смотрел изумленными глазами на разгоряченных статных партизан и партизанок, и пот тёк у него по лбу. Он силился собраться с мыслями, увидеть, понять. «Грешен, Господи, – думал он, – может, это и есть новая религия? Каким большим вдруг стало сердце человека! Раньше вмещало только домочадцев: мать, отца, братьев. Было оно маленькое-маленькое, тесное. Вмещало, самое большее Янину и Эпир. Вмещало, самое большее, Македонию, Румелию, Пелопоннес, островную Грецию и разве что еще Константинополь. Больше уже не могло. А тут, смотри-ка, вмещает весь мир! Да что же это за новая напасть, Господи? Вставай, говорят, и пляши из-за китайцев, из-за индусов, из-за арабов! Я не могу. Мое сердце вмещает, только греков. Может, и правда я состарился, я, отец Янарос, тот, кто бахвалился, что ему двадцать лет, ну, от силы, двадцать два, и что старость его не берет? На такой прыжок – нет, не способен я!»
Комиссар Лукас посмотрел, покосился на отца Янароса, в задумчивости опиравшегося на посох, подошел к нему. На его свирепом, резко очерченном лице заиграла насмешливая улыбка, голос был полон издевки.
– Для твоего же блага говорю, отец: не суйся между двух ружей! Иначе все пули – и черные, и красные – будут твои. Решайся, иди с нами. Тысячи людей встанут перед тобой и заслонят. А так ты ходишь один – пиши пропало.
– Где бы я ни стоял, – возразил отец Янарос, – знай, приятель: я – таков уж по, натуре! – не нуждаюсь в том, чтобы кто-нибудь вставал передо мной и заслонял. Один Бог мне заслон.