Братоубийцы
Шрифт:
– Но и отец Янарос, капитан, говорит, что он – уста Божьи, – дерзко возразил сержант. – А он проповедует совсем иное. «Убивайте, убивайте!» – кричит один. «Не убивайте! Не убивайте!» – кричит другой. Который же из двух настоящий голос Божий? Или, может быть, у Бога много ртов?
Капитан прыснул со смеха.
– Не будь дураком, Митрос, – сказал он. – Не видишь, что творится в мире? Или, думаешь, может, что только у нас есть бунтовщики? Что делают всюду, во всем мире? Бунтуешь, задираешь голову? – Бац! и готово! Так и мы будем делать. Вот это и значит святой Пояс.
– А до каких пор, кир капитан? Я не знаю, что делают русские китайцы или арабы. А нас ведь мало, пропадем...
– Хватит болтать! – сказал капитан раздраженно. – Беда будет, если и мы сейчас начнем
XII
.
Луна уже почти перевалила за вершину горы, звезды в её свете пропали, только немногие, самые крупные, блистали в спокойной, тихой ночи. В мире пахло серой и Божьим Присутствием. Отец Янарос взбирался на крутую гору, торопливо, решительно. Время от времени жалобно ухала сова, неслышно перелетая со скалы на скалу, и отец Янарос поворачивал ей вслед голову и трижды плевал в воздух, чтобы предотвратить несчастье. Он подобрал края старенькой латаной рясы и подоткнул их под широкий кожаный пояс. Белели в лунном свете его ноги, голые до колен, кривые, мозолистые как старый ствол маслины. Скуфья съехала на лоб до самых бровей, щетинистых, еще черных, как смоль; из-под них сверкали глубоко посаженные, быстрые, дикие глаза.
Он окидывал все цепким взглядом – сзади, впереди, вокруг себя. Он хорошо знал эти горы: пустыня, только камень и щебень. Ни одного зеленого дерева; не пасутся здесь козы и овцы; нет ни деревень, ни людей. Только колючий тимьян, дикие травы и вереск, осмелевшие в апреле и выпустившие тощие, хилые цветочки. А вверху, в небе, – вороны, повыше – ястребы, еще выше – голодные орлы. А еще выше, над орлами, – Бог.
– Вся ты камень, пустыня и голод, несчастная Греция, – бормотал отец Янарос, качая сухой костистой головой, выдубленной солнцем и дождями. – Вся ты кровь.
Он тяжело застонал. Все медленнее, все жалостливее переводил он взгляд со склона на склон, с горы на гору. Ласкал глазами каменное тело Греции, медленно, нежно, полный жалости и гордости. И она, словно почувствовав эту глубокую нежность и ласку, ожила под любящим взглядом и задрожала от счастья.
Оперся подбородком на толстый посох отец Янарос, обступили его воспоминания, сердце стало расти, разбухать, уже не умещалось в старческой груди, жаждало вырваться. «Куда ты пойдешь, глупенькое? – говорил ему старый бунтарь, словно оно было не сердце, а любимая куропатка, которую он запер в клетке, чтобы слушать ее песни, – Ну, куда ты пойдешь глупенькое, неразумное? Тебе и здесь хорошо. Сиди спокойно!»
Но воспоминания обступали его, и сердце билось о клетку, стремясь вырваться. Всего несколько лет тому назад вдруг заполнились эти горы солдатами и эвзонами15. Какой это был шквал, порыв, крики, радость, воодушевление! Смерть вдруг перестала страшить людей и обратилась в бегство! И Пречистая – уже не осиротевшая мать, одетая в черное, а и сама воительница, в эпирском грубошерстном зипуне, в сиреневых деревенских чулках, в высокой шерстяной шапке, как в шлеме, на расплетенных седых косах – шла впереди греческих отрядов и громко кричала, устремив глаза на север, на Агия-Саранта и Авлону! Ночью в снах солдата, днем под солнцем и снегом шагала она по горам, бегала, кричала, таскала пушки на спине, оделяла бойцов черным солдатским хлебом, носила большой кувшин с неиссякаемой ключевой водой и поила их. И однажды под вечер видел ее священник во время боя, собственными глазами видел, как она выносила на руках раненого солдата: вокруг снаряды сыплются градам, а она шагает по передовой, склоняется нежно над раненым мальчиком и улыбается ему.
А в другой день, в самый полдень, видел отец Янарос первого храбреца Греции, Св. Георгия на белом коне: он скакал, и белокурые волосы развевались по ветру, и на крупе коня сидела и подносила герою золотой кофейник черноволосая большеглазая девушка – Греция. Только что убил дракона белокурый всадник – еще капала с пики черная кровь – и подхватил бессмертную царевну, усадил ее на круп коня и вез ее, тоже на
Вся видимая и невидимая Греция, примиренная, взошла на эти эпирские скалы; душа и тело стали одно. И от чуда к чуду, от скалы к скале преследовали коварного чужеземца и освобождали снятые земли. А теперь...
Сердце у него зашлось от боли. Вдруг представилась ему Греция живой святыней, она лежала перед ним в лунном свете – израненная, измученная, безмолвная.
– Вся ты слава и голод, несчастная Греция, – вскричал он. – Вся ты, с ног до головы, душа. Не должна ты погибнуть. Нет, не дадим тебе погибнуть, мать!
Он тряхнул головой, сжал посох, с силой всадил его в землю, словно принося клятву. Снова обвел взглядом безлюдные, голые горы, напоенные кровью, смотрел на скалы, на ущелья, и им овладел священный трепет.
– Здесь родился Бог, – прошептал он, – Бог Греции, Наш Бог в фустанелле, в тузлуки, в царухи16 – здесь, в этих диких горах. Из этих залитых кровью камней сделан Вседержитель, Наш Вседержитель. У каждого народа есть и свой собственный Бог. Этот – Наш Бог, наша собственность, камень от камня, кровь от крови нашей. Страдающий, Израненный, Упрямый, как и мы, Бессмертный.
Сказал – и нагнулся, поднял круглый черный камешек, обрызганный еще не высохшей кровью, поцеловал его и изложил в расщелину скалы, чтобы никто не наступил, как будто он был святой просфорой.
Он почувствовал вокруг себя присутствие Невидимого, Сурового, как скалы, Благоуханного, как тимьян. Исполнились необитаемые вершины Богом, и сердце отца Янароса призывно откликнулось: он не был одинок и покинут в мире, весь Бог был с ним. Вдруг ощутил он неземное всесилие в сердце и в руках, новый порыв овладел им, и снова покатились камни из-под стальных подковок его башмаков.
Взбирался в гору отец Янарос, и ноздри его раздувались, как у коня. В прежние года, в день, что будет завтра – каким запахами полнились селения! Топились печи , блестели свежевымытые пороги, торопливо бегали взволнованные хозяйки, обхватив руками корзины, полные пасхальных куличей и красных яиц! Как ликовали крестьяне, как они хорошели, как светились! Весь год у них были не лица, а волчьи морды и свиные хари, а в этот день они смягчались, в душе их воскресал Христос, и они становились людьми. А отец Янарос быстро-быстро воскрешал Христа в Кастелосе и тотчас же, подоткнув рясу, с шитой золотом епитрахилью подмышкой, бежал, не разбирая дороги, через горы, летел, как на крыльях и прибегал до рассвета в Халикас, воскрешал и там Христа, снова бежал, снова летел – и с первыми лучами солнца, запыхавшийся, весь в поту, был уже в Прастове! Сверкала крошечная церквушка, омытая солнцем, радостно смеялись подвижники, изображенные на стенах, ждал Христос отца Янароса. И отец Янарос склонялся над Ним, целовал Его и поднимал из гроба, брал на руки и тихо-тихо, с нежностью и болью, словно над умершим сыном, читал святые слова, чтобы вывести Его из Ада, открывал тяжелое серебряное Евангелие, поднимался на возвышение во дворе церкви, голос его креп: «Во едину же от суббот Мария Магдалина прииде заутра, еще суще тме, на гроб...» И сразу же у всех из груди вырывалось. «Христос воскресе!» Вспыхивали все свечи – потоп огней! Блестели усы, глаза, и губы, косы; люди падали друг другу в объятия, целовались и целовались. А отец Янарос, весь запаренный, обессилевший, счастливый, складывал епитрахиль, подтыкал рясу и возвращался вместе с солнцем в Кастелос.
– Прошли, прошли те годы... – простонал он. – Где теперь тот священник, что мчался на крыльях ангельских и где ни остановится, там воскресал Христос? Где те христиане, что целовались и целовались с горящими свечами в руках? Прошли, прошли те годы... Теперь убивают, убивают и гибнут...
Сказал так – и вдруг ноги у него отяжелели. Устал. Он дошел до середины склона, к часовне Предтечи, и остановился. Посмотрел на развалины. Рот наполнился горечью. Несколько дней тому назад прошли здесь бои, сцепились красные и черные, готовые друг другу глаза выдрать. Упали бомбы на часовню, обрушилась крыша, раскололись и рухнули стены, повисли в воздухе древние византийские иконы.