Братоубийцы
Шрифт:
– Монах! – заорал Алекос, вытаращив глаза.
– Одевайся побыстрее, и не спрашивай!
Сорвал с себя Алекос китель и штаны, облачился в рясу, надел монашеский клобук, повесил крест на шею. Поднял руку, благословил мужчин и девушек, собравшихся вокруг него и покатывавшихся со смеху.
Лукас держал в руках серебряный ковчежец и поигрывал им.
– Ты человек с головой, бедный мой отец Александр, – сказал он. – Тебе вручаю я серебряную эту бомбу, обходи все деревни подряд и нахваливай свой товар: «Эй, православные, прибыл к вам Пояс, которым препоясывалась Пречистая. Вот он, вот он! Пришел препоясать вашу деревню, препоясать души ваши, изгнать черных бесов: бедность, войну, несправедливость. Есть у Пречистой
– Понял. Иными словами – комедия.
– Будь осторожен, говорю тебе, не смейся. Ты у нас хитрая лиса; потому я тебя и выбрал. Но здесь требуется хитрость монашеская, потому что если что унюхают, то распнут и тебя, бедный мог отец Александр, как распяли твоего Хозяина.
Стоял отец Янарос, слушал, задыхаясь: это был какой-то новый мир, без стыда, без Бога, весь – молодость, удаль, брань. Слушают о Христе – и смеются, слушают о справедливости, о свободе – и умирают ради них... А может быть, прости, Господи, эти партизаны, что восстали против неправды, может быть, они-то, сами того не зная, и есть новые христиане? Они этого не знают, потому и богохульствуют. Но придет день... быть может, придет день - и узнают... Эх, если бы прав был Никодим, раненый монах, и, если бы пришел в один прекрасный день вождем к этим партизанам Христос и держал бы уже в руках не крест, чтобы распяться, а бич, и изгнал бы из храма Божия, из мира преступных, подлых торгашей.
Погрузился умом в глубокие воды отец Янарос, закрыл глаза, слыша вокруг себя крики, смех, треск костра. Где он? Луна соскользнула с вершины небосвода, покатилась вниз. Комиссар Лукас повернулся, увидел отца Янароса; он уже забыл о нем, подошел, толкнул его ногой.
– А мы о тебе и забыли, отец, – сказал он. – Ты уж прости нас, у нас дела. Надо было, видишь, дать поручение святому Поясу.
Он хлопнул в ладоши.
– Эй, Коколиос!
Какой-то лохматый дикобраз с острыми лисьими ушами, с пронырливыми глазками, подскочил к нему.
– Здесь!
– Где командир?
Дикобраз хихикнул.
– На смотровой вышке, с командиршей.
Партизаны захохотали. У Лукаса глаза пожелтели от ярости.
– Молчать! – рявкнул он.
Он повернулся к дикобразу.
– Пойди, скажи ему, что пришел его отец. Спрашивает его. Принес известие.
– Что принес, товарищ?
– Новость из Кастелоса. Пошел!
XIV
.
И правда, капитан Дракос, взобравшись на смотровую вышку – на расстоянии брошенного от товарищей камня – сидел там и крошил в руках кусок известняка. Он чернел на скале, скрюченный, с напряженно вытянутой толстой шеей, и казался в лунном свете волосатым медведем, готовым к прыжку.
Круглая, как шар, тяжелая голова, лицо, от глаз до шеи заросшее бородой, рябое, разгоряченное, а внутри – качаются, как на волнам, моря, которые он бороздил, порты, в которых бросал якорь, люди всех рас, которых он видел: белые, желтые, шоколадные, черные.
Темно-вишнёвое солнце – его ум – всходило над бесконечной тучной долиной и смотрело на землю, как голодный лев. Вначале ничего не могло разобрать: земля еще не проснулась, и нагота ее была прикрыта утренним туманом. Но мало-помалу невесомое покрывало начинало шевелиться, солнце приподнимало его, и оно просвечивало, превращалось в пар и оседало на траве росою. И являлась тогда залитая светом долина и глинистая желтая река, широкая, как море, а на ней рой крошечных лодчонок с изогнутыми носами и кормами, с квадратными черными
И с другой стороны, с песчаных холмов, с зеленых болотных трясин, двинулись с песней бесчисленные волны: круглые плоские лица, вылепленные из глины желтой реки, с раскосыми глазами, с обвислыми усами и длинными косичками. Упало на них утреннее солнце – заблестели лбы, винтовки, штыки, медные пуговицы на кителях хаки, красные и зеленые драконы на длинных и узких, как ленты, знаменах, а вверху, в голубом пылающем небе, стальные кровожадные рукотворные птицы. Они уже перевалили длинные стены, уже разрушили вековечные преграды, устремились на юг, захватили и разорили тысячи селений, истребили старых обессилевших аристократов с их мужеженским гаремами, дряхлых старух-аристократок с их мужеженскими гаремами, подняли из-за столов сытых, усадили за них голодных, прикрепили к стенам огромные красные полотнища с черными драконами и странными буквами, похожими на молоты, серпы и огрубленные головы, и прохожие подходили, останавливались и читали: «Пролетарии всех стран, ешьте и пейте. Пришел наш черед!»
Приходили из далеких селений гонцы с косичками, в соломенных остроконечных шляпах, босые, падали на землю, кричали, молили, лопотали торопливо, невнятно – только и разберешь, что несколько древних слов: голод, кнут, смерть! И отряды устремлялись в новом порыве, мчались на Юг, а впереди шла Свобода – вооруженный призрак, весь в крови – а за ней плелась бессмертная свора: Голод, Грабеж, Пожар, Резня. «Что это за люди спускаются с гор? Фу, какая вонь!»- спрашивали господа в бархатных шапочках, выглядывая из золоченых своих клеток. И в тот же миг им на головы падали с неба тысячи огненных языков и давали ответ.
Смотрело солнце на свои желтые отряды, попыталось сосчитать их, но потеряло счет. Довольно улыбнулось и устремилось дальше. Исчезла внизу под ним долина и широкая река, теперь оно проходило под джунглями, над влажными лесами, жаркими, полными скорпионов и ядовитых цветов. Душный воздух искрился от зеленых, розовых и голубых крыльев. Он весь гудел, звенел, трещал, как попугай. Пряный аромат камфоры, корицы и мускатного ореха... Солнце уже стояло высоко, звери возвращались к себе в логова – с окровавленной пастью, с набитым брюхом.
Не могло солнце пробиться сквозь джунгли, побагровело от гнева, и отправилось дальше. На лесных прогалинах – тысячи людишек, словно муравьи. Аннамиты, малайцы, яванцы, хрупкие, тонкотелые, с быстрыми горящими глазами, застыли в неподвижности, ждут. У одних в руках гранаты и винтовки, у других серповидные кинжалы и булавы, у третьих – знамена, раздвоенные, как жало, а на них – хохочущие львы, белые слоны и зеленые змеи. Поколение за поколением работало и голодало, сложив руки, покорю молчало. И вот, наконец, терпение истощилось. Пало на них солнце, нежно погладило иссохшие, измученные тела и улыбнулось.
Однажды вечером, когда закончили они работу и лежали ничком на побережье, тихонько плача, чтоб не услышали белые хозяева, сошел на берег новый, странный бог и покатился к ним по прибрежным камням, словно огромный круглый скорпион, словно колесо, ощетинившееся тысячью трепещущих рук с молотами и серпами. Тяжело прокатился новый бог по их крутым, кнутом иссеченным спинам, пронесся по деревням. На площади остановился, стал кричать. Что он кричал? Встали все, вытерли глаза, смотрели на него с радостью, с ужасом, не понимали, что он говорит, но сердца их рвались и ликовали. Они не знали, что живет в них дикий зверь, думая, что там – дрожащая затравленная белка, а это было сердце человека, что проснулся и вопил от голода.