Братоубийцы
Шрифт:
Он перешагнул груду камней и рухнувших балок, вошел внутрь, снял скуфью, низко, поклонился в воздух. Стенная роспись в алтарной нише – Христос и Дева Мария во весь рост – осыпалась и лежала на жертвеннике грудой краски и известки. Только одна стена, на которой был изображен Предтеча, – с желтой, костлявой шеей, с курчавой бородой, в овчине, с тонкими изможденными ногами, еще стояла. Но бомба ударила и в сурового пророка, разворотила ему живот, и открылись внутренности: известка, камни и земля. Подует легкий ветерок, закрапает дождик – и все это обрушится, и останутся лишь стопы ног да кусок Иордан-реки. Два убогих деревянных паникадила еще дымились, но старый золоченый иконостас с резными виноградными лозами
Отец Янарос не сводил глаз с Предтечи со вспоротым животом, и гнев овладел им.
– Уйду-ка я, – проговорил он, – уйду от греха подальше – от хулы на Бога. Нет сил терпеть. Ты всемогущ, Господи, Ты терпишь, а я – нет!
Страшное богохульство чуть не сорвалось с языка, и он торопливо повернулся, шагнул через камни и деревянные обломки, выскочил наружу. Обошел вокруг часовни. У стоявшей еще северной стены остановился, разглядел на ней крупные капли запекшейся крови. Подошел поближе: кровь и обрывки женских кос, там и сям стена забрызгана мозгом. Глаза отца Яиароса застлались слезами. Он сердито вытер их тяжелой ладонью, сдерживая рыдания, но не смог отвести глаз от стены.
Он сам исповедовал их в этой часовенке – позавчера только – и причастил. Оробело на миг его сердце, и хотел было он уйти. Но устыдился и остался – посмотреть, как они умрут. Их было семеро: три старухи и четыре девушки. Говорят, один монах со Святой горы донес, что они помогают партизанам. Их схватили ночью, когда они шли в горы с полными котомками сыра, хлеба, толстых носков и шерстяных фуфаек – связали их для партизан тайком, зимними ночами.
Их выстроили вдоль стены, семь винтовок нацелились в них. Командовал расстрелом сержант Митрос, добрый, сердечный румелиот. Он был человек спокойный, добродушный; любил вкусно поесть и выпить. Всегда у него на уме была только его женушка да сын-младенец — далеко отсюда, в маленькой деревушке близ Карпенисиона. Но в тот день он был другим: рот перекошен, глаза налиты кровью. Ему дали убить семь женщин, и в голове у него помутилось. Но сердце, должно быть, возмущалось, протестовало – и он орал, свирепствовал, чтобы заглушить его крик, чтобы не слышать.
Он повернулся к семи женщинам, выстроенным вдоль стены, крикнул и – отец Янарос содрогнулся. Это был не его голос, это древний волосатый зверь проснулся и рычал в груди добряка-румелиота.
– Эй, вы, суки большевички! Ну-ка, быстро! Хотите что-нибудь сказать?
– Нет! Нет! Нет! – ответили первыми три старухи.
Четвертая, девушка лет восемнадцати, Хрисула, учительница из Прастовы, вскинула голову, волосы ее рассыпались, закрыли голую окровавленную спину, исполосованную плетьми.
– Я хочу сказать.
– Говори, шлюха!
– Да здравствует Греция!
И в тот же миг все семеро запели: «Из костей святых воспрянув».
И не успели допеть Гимн.
– Огонь! – заорал сержант. Брызнули кровь и мозги и заляпали стену.
Священник перекрестился, подошел к стене и коснулся губами запекшихся сгустков.
– Я не спрашиваю, – бормотал он, – не спрашиваю, кто прав, кто виноват. Не знаю. Все перепуталось в голове, стар стал. Но сердце вопиет во мне, кричит: когда-нибудь здесь, на этих развалинах храма Предтечи воздвигнут новый храм – семи женам Предтечам!
Он постоял в задумчивости, затем нагнулся, поднял с земли кусок угля, вошел внутрь.
– Я напишу, – сказал он, – их имена на стене.
И стал писать на оштукатуренной стене рядом с Предтече– большими заглавными буквами: ПЕЛАГИЯ, ФРОСО, АРЕТИ, ХРИСУЛА, КАТЕРИНА, МАРФА, ДЕСПИНИО.
– Что тут у тебя за каракули на стене, отец? Поминание?
Подскочил священник, оторопев, оторвался от святой беседы с семью женами Предтечами, обернулся: перед ним стояла рослая женщина, одетая монахиней, дородная: брови дугой, густые белокурые
– Что тебе здесь надо, капитанша? Куда направилась?
– В горы. А ты не знал, отец? Я разношу письма и приказы товарищам.
Она шагнула к нему, голос насмешливо зазвенел:
– Благословишь, отец?
Священник резко вскинул руку, поднял, опустил, гневно рубанул воздух.
– Всем вам мое благословение и проклятие, всем – правым и левым! Ты что бросила, бесстыжая, дом и мужа? Какой бес в тебя вселился?
Женщина расхохоталась.
– Ты называешь это бесом, а я – свободой.
– Свобода без чести и добродетели – от лукавого. Свобода бросить мужа, жечь деревни, убивать? Не понимаю.
– Стар ты стал, отец Янарос, стар! Мир идет вперед, обогнал тебя, вот и не можешь понять. Нет у меня времени на разговоры, у нас работа, отец. Прощай!
Женщина захохотала и пошла в гору, перепрыгивая с камня на камень. Остановилась на минуту, сняла скуфью, вытерла пот, волосы рассыпались по спине.
– Эй, отец Янарос, уступай дорогу, пришел наш черед! – крикнула она и снова двинулась в путь.
Отец Янарос смотрел, как она взбирается на вершину, как легко прыгает с камня на камень, как исчезает из виду. На миг забылся. «Какая сила, – пробормотал он, – сколько жизни, молодости. Что ж я лезу и требую от такого тела добродетели и целомудрия? Пусть сначала перебесится, пусть наестся до отвала яств мира. Когда объестся, когда рот наполнится горечью и прахом, вот тогда и придет к ней – на развалины – и честь, и добродетель!»
Пришел ему на ум тот день, в прошлом году, когда приехала эта женщина к своему мужу-капитану в Кастелос. Какая она была радостная! Как они целовались на глазах у всей деревни, вышедшей ее встречать! Подхватил капитан ее на руки, дикие глаза его смягчились наполнились слезами. Прошло два месяца, три месяца. А однажды ночью капитан, вернувшись из боя, нашел дом пустым. Жена от него ушла, ушла в горы к партизанам. Значит многое увидели ее глаза, много крови, убийств и обид. Не вынесла больше, ушла. На столе оставила клочок бумаги: «Не могу больше с тобой жить, ухожу», – а внизу приписка: «Перестань убивать из мести безоружных и безвинных, как ты это делаешь. Будь мужчиной».
Капитан прочитал записку, перечитал еще раз. Не проронил ни звука, только закусил губы и дрожал всем телом. Была ночь, он хотел выйти из дому, но споткнулся, упал и ударился о порог. Он не почувствовал боли, не стал вставать, а сел, прислонившись к стене, и зажег сигарету. Январь, пронизывающий холод, двор завален снегом, а он весь горел. Он ни о чем не думал, зажигал сигарету за сигаретой; высоко задрав голову, смотрел невидящими глазами в небо. Когда. утром пришел сержант Митрос и нашел капитана, тот крепко спал, привалившись к двери, а с усов у него свисали толстые сосульки. Открыл глаза капитан, ничего не сказал, оттолкнул сержанта, протянувшего ему руку помочь подняться, и направился в церковь. Запер за собой дверь, зажег свечу. Сержант прильнул глазом к замочной скважине: боялся, что тот убьет себя, потому и пошел следом. Капитан, вставив свечу в паникадило перед иконой Богородицы, долго-долго смотрел на нее, пока глаза не застлались слезами, а затем рванулся, дунул и погасил свечу. «Нет у меня больше жены, Пречистая, – вскрикнул он, – Свечечкой зажженной была она и погасла». С того дня он не разжимал губ, лицо его почернело. Душа стала желчью, глаза налились кровью. Одна-единственная надежда осталась у него – смерть. И бросался он в бой в первых рядах, с непокрытой головой, во весь рост. Но снова возвращался в Кастелос – целый и невредимый, в полном отчаянии.