Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
О том, что Бухарин относился к своей теории как к точному отражению существующей капиталистической действительности, можно судить по тому отвращению, которое он испытывал к новому милитаристскому государству. Его необыкновенно эмоциональные ссылки на «чудовище сегодняшнего дня, современного Левиафана», были не формулами абстрактного анализа, но страстными утверждениями {146}. Наиболее поразительным было неоднократное обращение к образу «железной пяты» для описания милитаристского государства. Он заимствовал этот образ из повести Джека Лондона «Железная пята», кошмарного предвидения будущего драконовского протофашистского порядка, при котором диктаторская «олигархия» безжалостно сокрушит всякое сопротивление, провозглашая: «Мы придавим вас, революционеров, под нашей пятой, и мы будем ходить по вашим лицам. Мир — наш и навсегда останется нашим». Образ давящей пяты как метафоры государственной деспотической власти над гражданином и обществом просматривается в антиутопической литературе от Джека Лондона до Джорджа Оруэлла: «Сапог, наступивший на лицо человека. Навеки наступивший!» {147}. Бухарин тоже смотрел в будущее, и то, что он увидел (об этом говорит страстный тон его работы), испугало его: «Ближайшее развитие государственных организмов — поскольку не происходит социалистического переворота — возможно исключительно в виде милитаристского государственного капитализма. Централизация становится централизацией казармы: неизбежно усиление среди верхов самой гнусной военщины, скотской муштровки пролетариата, кровавых репрессий» {148}.
Описывая всемогущую, «единственную, всеобъемлющую организацию», Бухарин, правда в других словах, предсказывал наступление того, что стало называться «тоталитарным государством» {149}. Он также предчувствовал, какой мучительный вопрос встанет перед марксизмом в случае такого развития событий. Допустимо ли теоретически, что «огосударствление» может распространиться так широко, экономическая база общества окажется подчинена контролю политической надстройки в такой мере, что стихийные экономические силы и кризисы исчезнут, а тем самым будет потеряна перспектива революции? Короче говоря, нельзя ли себе представить возможность третьего вида современного общества — не капиталистического и не социалистического? Несклонный к уверткам в неприятных теоретических проблемах, Бухарин между 1915 и 1928 гг. поднимал этот вопрос четыре раза. Каждый раз он отвечал на него утвердительно, но подчеркивал, что, хотя такое общество мыслимо в теории, в действительности оно невозможно. Два примера показывают направление его размышлений. Он первый думал о возможности несоциалистической нерыночной экономики в 1915 г.:
Если бы был уничтожен товарный способ производства… то у нас была бы совершенно особая экономическая форма; это был бы уже не капитализм, так как исчезло бы производство товаров; но еще менее это был бы социализм, так как сохранилось бы (и даже бы углубилось) господство одного класса над другим. Подобная экономическая структура напоминала бы более всего замкнутое рабовладельческое хозяйство, при отсутствии рынка рабов.
И снова в 1928 г.:
Здесь существует плановое хозяйство, организованное распределение не только в отношении связи и взаимоотношений между различными отраслями производства, но и в отношении потребления. Раб в этом обществе получает свою часть продовольствия, предметов, составляющих продукт общего труда. Он может получить очень мало, но кризисов все-таки не будет {150} .
Даже в теории такая возможность вызывала ужас. Ведь это означало, что историческое развитие не обязательно приведет к социализму, что послекапиталистическое общество может породить другую, еще более жестокую систему эксплуатации. Если это верно, то рушится убеждение в неизбежности возникновения нового, справедливого строя и в закономерности исторического развития, провозглашенного марксистской доктриной. Бухарин никогда не признавал, что такой исход возможен в действительности, но мысль о нем не покидала его до конца жизни. После 1917 г., когда такую опасность уже нужно было иметь в виду, оценивая развитие возникшего советского строя, призрак государства Левиафана оставался фактором, влиявшим как на левокоммунистическую позицию Бухарина в 1918 г., так и на его умеренную политику в 20-х гг. И хотя сознание этой опасности иногда побуждало его выискивать самые бессовестные и лицемерные оправдания для происходящего при советской власти [11] , с годами оно стало либерализирующим элементом в его большевизме и частично вселяло в Бухарина, несмотря на его публичный оптимизм, тайный страх. Это еще раз доказывает, что не все большевики плясали под одну дудку.
11
Лицемерие не было характерно для Н. И. Бухарина. Он всегда подчеркивал, что политика и совесть - понятия неразрывные.
Теория государственного капитализма Бухарина поднимала и другие, более насущные вопросы. Хотя Бухарин в 1915–1916 гг. преувеличивал размеры и развитие «огосударствления» и трестирования, он точно определил направление развития в XX веке. В последующие десятилетия наблюдалось окончательное исчезновение капитализма свободного предпринимательства (laissez-faire) и возникновение новых форм государства, с различной степенью активности вмешивающегося в экономическую жизнь: от управляемой капиталистической экономики и государства «всеобщего благоденствия» до крайне мобилизованной экономики Советской России и нацистской Германии военного времени.
Проницательные теоретические положения Бухарина были современными и своевременными: его работы 1915–1916 гг. в значительной мере предвосхитили более позднюю литературу (особенно социал-демократическую), анализировавшую государственное регулирование народного хозяйства, причем большая часть этой литературы также посвящена концепции государственного капитализма {151}. Но, описывая этот процесс, Бухарин был вынужден серьезно пересмотреть Марксово понимание наступления антикапиталистической революции. Подчеркивая организационные возможности «коллективного капитализма», он фактически исключал внутренние противоречия системы, порождающие кризисы. Такая модель отводила незначительную роль домонополистической рыночной экономике (докапиталистическая не упоминалась в ней совсем) и, таким образом, той жестокой конкуренции, которую Маркс рассматривал в качестве источника крушения капитализма:
Отдельный капиталист исчезает. Он превращается в Verbandkapitalist’a, в члена организации; он уже не конкурирует со своими «земляками», он кооперирует, ибо центр тяжести конкурентной борьбы переносится на мировой рынок, а внутри страны конкуренция замирает {152}.
Как позднее обвиняла Бухарина партийная критика, такое толкование очень напоминало концепцию «организованного капитализма», которая рассматривалась большевиками как идеологическая основа социал-демократического реформизма.
Чтобы сохранить в силе теорию крушения капитализма и перспективы социалистической революции, Бухарин перенес действие заложенного в капитализме механизма самоуничтожения на арену мирового капитализма, или империализма. Утверждая, что интернационализация капитала создала подлинно мировую капиталистическую систему, он воспроизвел в международном масштабе изображенную Марксом картину неорганизованного капитализма. «Мировое хозяйство нашего времени отличается глубоко анархической структурой», которую «можно сравнить со структурой „национальных“ хозяйств, которая была типична для последних вплоть до начала XX столетия…». Кризисы теперь становились по своему характеру скорее мировыми, чем национальными. Война является наивысшим проявлением этой закономерности {153}.
Определяя войну как наивысшую и конечную форму капиталистической конкуренции, Бухарин, однако, считал, что основной катализатор революции лежит вне национальной системы. Сначала могущественные государственно-капиталистические режимы использовали «сверхприбыли», выкачанные из колоний для сдерживания классовой борьбы в своих странах, «повышая заработную плату рабочих за счет эксплуатации колониальных народов». Так как «ужас и стыд» империализма давали себя знать в отдаленных землях, стали укрепляться «узы единения» между западным пролетариатом и империалистическим государством; показателем этого служило глубокое проникновение «в души рабочих» идей «социал-патриотизма» и «государственности».
Но мировая война, раскрыв перед рабочим классом Европы «истинное лицо» империализма, «разбивает последнюю цепь, привязывавшую рабочих к хозяевам, — рабскую покорность империалистическому государству и мобилизует их на революционную войну против, диктатуры финансового капитала». «Лишние пятачки, которые получали европейские рабочие… разве они могут идти в счет перед миллионами вырезанных рабочих, миллиардами, поглощенными войной, перед чудовищным прессом обнаглевшего милитаризма, перед вандальским расхищением производительных сил, перед голодом и дороговизной?» {154}.