Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Каковы бы ни были достоинства ленинской концепции, они попирали основные положения марксизма Бухарина. Для Бухарина государственный капитализм был современным капитализмом; еще с 1915 г. это определяло его понимание империализма, государства Левиафана и «каторжного капитализма» {315}. Поэтому, по мнению Бухарина, применение Лениным этого термина по отношению к Советской России было возмутительно. В своей единственной полемической статье после споров о мирном договоре, поучительно озаглавленной «Некоторые основные понятия современной экономики», он подверг вождя критике в этом пункте. Государственный капитализм, пояснял Бухарин, не метод управления, а «совершенно специфическая и чисто историческая категория», «один из видов… капитализма», «определенная форма господства капитала». Ленинская трактовка этого понятия неоправданна:
Государственный капитализм при диктатуре пролетариата — это абсурд, сапоги всмятку. Государственный капитализм предполагает диктатуру финансового капитала; это передача производства диктаторски организованному империалистическому государству. Государственный капитализм без капиталистов именно такой же нонсенс. «Некапиталистический капитализм» — это верх путаницы… {316}.
Понимание Бухариным государственного капитализма не изменилось с 1915 г.; оно не менялось никогда. Будучи основным в его теории о современном мире, о капитализме и социализме, оно было бескомпромиссным: «Так как государственный капитализм есть сращение буржуазного государства с капиталистическими трестами, то очевидно, что не может быть и речи о каком бы то ни было „государственном капитализме“ при диктатуре пролетариата, которая принципиально исключает такого рода возможность»{317}. Вот что, по-видимому, являлось подлинным разногласием между Бухариным и Лениным после ратификации мирного договора и стало главной причиной затянувшегося пребывания Бухарина среди «левых коммунистов». Эта теоретическая проблема преувеличивала их действительные политические разногласия и отвлекала Бухарина от обдумывания практических вопросов. В то время как Бухарин отвергал применение Лениным термина «государственный капитализм» по отношению к Советской России, он — это очевидно — не выступал в целом против умеренной политики, которую Ленин подразумевал под этим названием.
Терминологический спор затрагивал также проблему, которая еще не раз будет волновать большевиков. Бухарин и многие другие рассматривали социализм как «антитезис государственному капитализму» {318}. Как тогда можно было определить новый советский строй? Даже одаренные ярким воображением не утверждали, что это уже социализм. Ленинские предложения насчет «государственного капитализма» представлялись большинству совершенно неприемлемыми. Другими возможностями были «переходное общество» и просто «диктатура пролетариата». Но первый термин был слишком неопределенным, а второй не отражал сути дела, и не только потому, что игнорировал возрастающую роль партии авангарда. Возникла не только семантическая проблема. За словами скрывались действительные сомнения насчет характера общественного строя, выросшего из Октябрьской революции, — затруднительная, иногда мучительная проблема, о которой большевики будут спорить в последующие годы. В 1918 г., как и позднее, терминологические споры, однако, чаще всего приводили к путанице. Для Бухарина это оборачивалось тем, что его взгляды на внутреннюю политику казались более радикальными, чем они были на самом деле, в связи с чем ему открыто предъявлялось обвинение, что он игнорирует многообразие «общественно-экономических укладов, имеющихся налицо в России» {319}. Будучи в общих чертах несправедливым, это обвинение проясняло важную истину: марксизм, по Бухарину, еще мало что мог сказать о «строительстве социализма» в отсталой крестьянской России.
В самом деле, разительной чертой его оппозиции, как и оппозиции всех левых коммунистов, был ограниченный интерес к многочисленным внутрипартийным проблемам. Реальным делом Бухарина была революционная война и оппозиция Брестскому мирному договору. Спор шел о том, может ли революционное социалистическое правительство вступать в переговоры с капиталистическими державами. Как он позже вспоминал, такая перспектива «возмущала нашу интернациональную совесть до глубины души» {320}. Но когда противоречия коснулись экономической политики, о которой партия в прошлом задумывалась гораздо реже, то речь пошла уже о сравнительно меньшем числе четких программных положений. Большинство партийцев только еще начинали размышлять об осуществимой экономической политике {321}. Ленин своим «государственным капитализмом» пытался заполнить этот вакуум, но его предложения были не более чем временными мерами для приостановки развала экономики. В них очень мало говорилось о долгосрочных задачах партии в области индустриализации и сельскохозяйственного развития, и еще меньше — о «построении социализма».
Помимо поверхностных замечаний относительно национализации, Бухарин тогда почти ничего не внес в поиски жизнеспособной экономической политики. Он туманно высказывался о конце рыночных отношений и переходе к планированию, по существу ничего не говоря о сельском хозяйстве. Оба компонента его «левого коммунизма» — пылкая защита революционной войны и сдержанная критика ленинских экономических предложений — отражали его собственную неуверенность и растерянность по поводу внутриполитических целей и задач партии. Как он говорил десятью годами позже: «Тяжести внешние, крупнейшие затруднения внутри, все это — представлялось тогда нам — должно быть разрублено мечом революционной войны» {322}.
В начале лета 1918 г. споры по экономическим вопросам, как и все левокоммунистическое движение, неожиданно подошли к концу. Умеренные ленинские предложения были отброшены, и был принят совсем другой, радикальный курс, ставший известным как «военный коммунизм». Примирительный «государственный капитализм» начала 1918 г. остался в истории полузабытой «мирной передышкой» {323} .
Новый радикализм в экономической политике партии возник не как уступка левым, как иногда думают, а в ответ на создавшуюся опасную ситуацию. В конце июня, из-за боязни, что крупные предприятия на оккупированных территориях могут перейти в собственность Германии, Советское правительство постановило национализировать «все важные отрасли промышленности». Подобным же образом растущая угроза голода в городах придала аграрной политике в мае и июне острый классовый характер и привела к насильственной реквизиции зерна {324} . Еще более важно, однако, то, что в июне и июле разгорелась гражданская война и началась иностранная военная интервенция [20] . В следующие два с половиной года окруженные белой армией и войсками Японии и западных держав и управлявшие далеко не всей территорией России большевики в борьбе за выживание поставили все наличные ресурсы под партийный и государственный контроль.
20
В действительности иностранная военная интервенция началась раньше. 9 марта 1918 г. английский десант высадился в Мурманске. 5 апреля 1918 г. во Владивостоке появились американские и японские войска.
В результате возник «военный коммунизм» — крайний пример экономики в условиях гражданской войны. Стремясь использовать все ресурсы для военной победы, государство упразднило или подчинило себе автономные посреднические институты. Так, профессиональные союзы были использованы для подъема производства, а широкая сеть потребительских кооперативов контролировала распределение. Нормирование продуктов, реквизиции, примитивная меновая торговля вытеснили нормальную торговлю; рынок (кроме черного) перестал су-шествовать. Официально стимулируемая инфляция стремительно превратила Россию в «страну миллионеров-бедняков»: деньги обесценились и не выполняли больше своей функции. «Военный коммунизм», как писал впоследствии один бывший большевик, был прежде всего экономической политикой периода военной блокады и борьбы за политическое выживание: «Во-первых, реквизиция в деревне, во-вторых, строгое нормирование продуктов среди городского населения, которое было распределено по категориям, в-третьих, полная „социализация“ труда и производства, в-четвертых, чрезвычайно запутанная и жестко нормированная система распределения…» {325}.
Наиболее характерной чертой периода 1918–1921 гг. было широкое «огосударствление» экономической жизни — часто употреблявшийся термин, который точно отражал происходившее. Государство захватило все экономические рычаги в пределах досягаемости, и начала стремительно расти огромная, громоздкая бюрократия. Кооперативы, профсоюзы, сеть местных экономических советов превратились в бюрократический придаток государственного аппарата. ВСНХ, ответственный теперь, в сущности, за все промышленное производство, создавал одно учреждение за другим. В 1920 г. количество бюрократов по отношению к производственным рабочим увеличилось по сравнению с 1913 г. вдвое {326}. Мечта о государстве-коммуне сгорела в огне гражданской войны; единственной общей чертой Советской республики и Парижской Коммуны оставалось лишь осадное положение.
Опыт гражданской войны и «военного коммунизма» глубоко видоизменил как партию, так и складывающуюся политическую систему. Нормы партийной демократии 1917 г. так же, как и почти либеральный и реформистский облик партии начала 1918 г., уступили дорогу безжалостному фанатизму, жестокой авторитарности и проникновению «милитаризации» во все сферы жизни. В жертву была принесена не только внутрипартийная демократия, но также децентрализованные формы народного контроля, созданные в 1917 г. по всей стране — от местных Советов до фабричных комитетов. Большевики признавали, что не видят другой альтернативы, поскольку, как заявил Бухарин, «республика — есть военный лагерь» {327} . Как часть этого процесса, позиция партии большевиков по отношению к ее политическим противникам менялась от вынужденной терпимости вначале до изгнания других социалистических партий из Советов в июне 1918 г. и, наконец, вспышки террора, последовавшего из-за убийства нескольких большевиков и покушения на жизнь Ленина 30 августа 1918 г. [21] Репрессии ЧК придали советской политической жизни новый характер. Бухарин провел подходящую аналогию, процитировав несколько лет спустя Сен-Жюста: «Нужно управлять железом, если нельзя управлять законом» {328} .
21
Красный террор был вынужденным ответом на кровавые злодеяния контрреволюции, которые приобрели широкий размах. Банды Семенова, Калмыкова, Дутова, Фунтикова, Петлюры, Савинкова, Краснова, правых эсеров, анархистов и т.д. с беспощадной жестокостью убивали коммунистов и представителей Советской власти. Массовый характер приобрели проявления индивидуального террора. Жертвой террористов едва не стал и Бухарин. Во время взрыва бомбы в здании МК РКП (б) в сентябре 1919 г. он был ранен.
После покушения на жизнь В. И. Ленина Совнарком 5 сентября 1918 г. принял постановление «О красном терроре».
Эти трудные годы явились исходным пунктом для будущих политических дискуссий. Все большевики, даже те, кто позднее осуждал методы «военного коммунизма», гордились этим периодом, когда явное поражение обернулось победой. Бухарин отобразил настроения этого момента, когда писал: «Пролетариат остается более или менее один: против него — остальные». С этого времени период 1918–1921 гг. стал называться «героическим периодом», положившим начало традиции воинственной непоколебимости перед лицом будто бы непреодолимой угрозы и вызывавшим «массовый подъем и непрестанное революционное горение» {329}.