Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Этот аргумент привел Бухарина к самой сердцевине трудного вопроса о большевистском правлении в слаборазвитом обществе и к изначально неясному положению, но сделавшемуся центром партийных дискуссий 20-х гг. — о возможности построения социализма. Бухарин отбросил традиционное марксистское положение о том, что социализм почти полностью созревает во чреве старого порядка, и тем самым приспособил теорию Маркса к условиям отсталой России. Он противопоставил развитие социализма развитию капитализма:
…капитализм не строили, а он строился. Социализм, как организованную систему, пролетариат строит, как организованный коллективный субъект. Если процесс создания капитализма был стихийным, то процесс строительства коммунизма является в значительной степени сознательным, то есть организованным процессом… Эпоха коммунистического строительства будет поэтому неизбежно эпохой планомерной и организованной работы; пролетариат будет решать свою задачу, как общественно-техническую задачу построения
Подойдя к этому пункту, Бухарин описал общество «нарушенного равновесия», искусно и подчас весьма находчиво изобразив многократную ломку социальной структуры. Теперь он стал рассматривать возникновение нового равновесия. Концепция равновесия проходит через большинство теоретических работ Бухарина от «Экономики» до «Теории исторического материализма», в которых он объяснял марксистскую диалектику и социальные изменения с точки зрения установления и разрушения равновесия, вплоть до его знаменитой критики Сталинского пятилетнего плана в «Заметках экономиста» в 1928 г. Здесь важно только подчеркнуть, что он имел в виду «динамическое» или «неустойчивое» равновесие, а не статическую систему, и что практика рассмотрения общества (или по крайней мере экономической системы) в состоянии равновесия имеет свою родословную в марксистской мысли, хотя и до некоторой степени скрытую {380}.
Опираясь на эту родословную, он высказал в «Экономике» свое понимание равновесия как состояния «эволюции и развития»:
Теоретически овладевая капиталистической системой производственных отношений, Маркс исходит из факта ее существования. Раз эта система существует, значит — худо ли, хорошо ли — общественные потребности удовлетворяются, по меньшей мере в такой степени, что люди не только не вымирают, но и живут, действуют и размножаются. В обществе с общественным разделением труда… это означает, что должно быть определенное равновесие всей системы. В нужных количествах производятся уголь, железо, машины, ситец, полотно, хлеб, сахар, сапоги и т. д. и т. п. В нужных количествах на производство всего этого соответственно затрачивается живой человеческий труд, пользующийся нужным количеством средств производства. Тут могут быть всякие уклонения, колебания, вся система расширяется, усложняется, развивается, находится в постоянном движении и колебании, но в общем и целом она — в состоянии равновесия.
Найти закон этого равновесия и есть основная проблема теоретической экономии {381}.
Анализ существующего равновесия (или нарушенного равновесия) не был, однако, тождествен объяснению того, как новое состояние может быть выковано из обломков старого.
Отвечая на этот вопрос, Бухарин стремился оправдать принудительные меры «военного коммунизма» и дать им теоретическое выражение. Равновесие было восстановлено путем замены разрушенных связей между элементами производства новыми, перестройкой «в новое сочетание разорвавшихся общественных пластов…» Эта операция была выполнена пролетарским государством, которое «огосударствливает», милитаризует и мобилизует производительные силы общества. «Процесс социализации во всех ее формах» является «функцией пролетарского государства» {382} . Бухарин настоятельно подчеркивал, что, несмотря на «формальный момент сходства» между пролетарской системой и государственным капитализмом, они диаметрально противоположны по существу, так как капиталистическая собственность превращается в «коллективно-пролетарскую собственность». Поскольку «прибавочная ценность» [25] перестает существовать и превращается теперь в «прибавочный продукт», любой вид эксплуатации при диктатуре пролетариата немыслим. Трудовая повинность, например, которая под властью государственного капитализма была «закабалением рабочих масс», сейчас стала не чем иным, как «трудовой самоорганизацией масс» {383} . Ядром этого сложного теоретического построения было утверждение Бухарина, что сила и принуждение являются средством, с помощью которого настоящее равно-весне выковывается из нарушенного равновесия. Он не уходит от жестоких выводов; вся глава «Внеэкономическое принуждение в переходный период» защищает это положение:
25
По современной терминологии — прибавочная стоимость. — Прим. перев.
В переходную эпоху, когда одна производственная структура сменяется другой, повивальной бабкой становится революционное насилие. Это революционное насилие должно разрушить оковы развития общества, т. е., с одной стороны, старые формы «концентрированного насилия», ставшего контрреволюционным фактором, старое государство и старый тип производственных отношений. Это революционное насилие, с другой стороны, должно активно помочь формированию новых производственных отношений, создав новую форму «концентрированного насилия», государство нового класса, которое действует как рычаг экономического переворота, изменяя экономическую структуру общества. С одной стороны, следовательно, насилие играет роль разрушающего фактора, с другой — оно является силой сцепления, организации, строительства. Чем больше по своей величине эта «внеэкономическая сила»… тем меньше издержки переходного периода при прочих равных условиях, конечно, тем короче этот переходный период, тем скорее устанавливается общественное равновесие на новой основе и тем быстрее кривая производительных сил начинает подниматься кверху.
И здесь революционное принуждение, поскольку оно приводило к «общему экономическому развитию», не похоже на предшествующее «чистое насилие» «дюринговского типа» {384}.
Нетрудно заметить, какими опасными последствиями было потенциально чревато бухаринское рассуждение о том, что, пролетарское принуждение во всех своих формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, «…является методом выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи…» {385}. Каким угодно злоупотреблениям могли давать (и давали) рациональное обоснование, прибегая к такому, например, аргументу, что эксплуатация рабочего класса при диктатуре пролетариата невозможна. Утверждение, что рабочее государство по самой своей сути не может эксплуатировать рабочих, вело к оправданию целого ряда зол, потому что они «прогрессивны». Менее очевидны, возможно, убедительность и историческая справедливость его положения о роли принуждения в закладке фундамента нового общественного строя. В истории мало примеров, когда для восстановления спокойствия и порядка в обществе, переживающем революционные сдвиги, не понадобилось бы употребить значительную силу. К сожалению, аргументация Бухарина была затемнена и ослаблена вспомогательными теоретическими отступлениями и недоговоренностью.
Теоретические отступления были связаны с его убеждением, что традиционные категории политэкономии неприменимы к послекапиталистическому обществу; это положение придавало его анализу экономики переходного периода оттенок ультрареволюционности. Марксизм, другими словами, использовал «диалектико-историческую» методологию: категории и экономические законы, которые рассматривал Маркс, относились только к капиталистическому товарному производству. Бухарин писал:
…лишь только мы возьмем организованное общественное хозяйство, как исчезают все основные «проблемы» политической экономии: проблемы ценности, цены, прибыли и пр. Здесь «отношения между людьми» не выражаются в «отношениях между вещами», и общественное хозяйство регулируется не слепыми силами рынка и конкуренции, а сознательно проводимым планом. Поэтому здесь может быть известная система описания, с одной стороны, система норм — с другой, но тут не будет места науке, изучающей «слепые законы рынка», ибо не будет самого рынка. Таким образом, конец капиталистического товарного общества будет концом и политической экономии {386}.
Такой взгляд на политическую экономию разделялся многими марксистами и — к середине 20-х гг. — большинством партийных экономистов. Он оставался чем-то вроде «догмы», но также и предметом острых дебатов вплоть до 30-х гг., когда его официально отвергли в поисках «политической экономии социализма» {387}. Но несмотря на распространенность этих взглядов в 20-х гг., попытка Бухарина применить их в 1920 г. натолкнулась на большие сомнения. В главе, написанной совместно с Пятаковым, он отметил, что при анализе переходного периода «старые понятия теоретической экономии моментально отказываются служить», они даже «начинают давать осечку». Рассматривая каждую категорию (товар, ценность, цену, заработную плату) и находя их теоретически устаревшими, он предложил новые понятия (вместо заработной платы — «общественно-трудовой паек», вместо товара — «продукт» и т. д.) {388}.
В результате «Экономика переходного периода» прозвучала более радикально, чем она была на самом деле. И хотя Бухарин старательно подчеркивал, что предмет политической экономии — товарное производство — еще существует в переходный период и что поэтому старые категории еще обладают практической ценностью, его теоретический взгляд в будущее серьезно обеспокоил некоторых читателей. Возникали две проблемы. Отвергая политическую экономию, Бухарин как бы говорил, что человек больше не подвластен объективным экономическим законам. Хотя он и не доказывал подобного положения, отсутствие указания на новые объективные регуляторы давало возможность обвинить его в «волюнтаризме». Вторая трудность, связанная с первой, была вызвана его дезориентирующей привычкой обсуждать будущее в настоящем времени {389}. В обоих случаях его представления отражали идеи «прыжка в социализм», ассоциировавшиеся с «военным коммунизмом».