Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
Тем не менее Бухарин продолжал оставаться с левыми, не очень охотно выступая от их имени и как редактор «Коммуниста» подписываясь под их тезисами {303}, отчасти вследствие дружбы с молодыми москвичами и горечи, вызванной несогласием с заключением Брестского мира. Но также вследствие озабоченности, что политические тенденции, приведшие к заключению мира, могут подвергнуть опасности «экономическую программу Октября» и что могут взять верх те из большевиков, которые заявляют о своей верности пролетарской революции, но вместо лозунга «вперед к коммунизму» поднимают знамя «назад к капитализму» {304}. Хотя в своей риторике и, возможно, по своей склонности Бухарин оставался более левым, чем Ленин, их конфликт, вызванный Брестским договором, рассеялся, и стал возможен компромисс по второстепенным вопросам {305}.
У Бухарина были некоторые возражения против предложений Ленина по практическим экономическим вопросам. Важнейшие из них вытекали из его понимания характера российской отсталости и способа ее преодоления:
Отсталость России заключается вовсе не в том, что в нашей промышленности мало крупных предприятий, — наоборот, у нас их очень много. Отсталость наша заключается в том, что вся наша промышленность слишком мало занимает места по сравнению с деревней. Но и тут нельзя приуменьшить значения нашей промышленности…
Поэтому, доказывал он, если партия хочет добиться успеха в своих организационных планах, необходимо немедленно национализировать крупные экономические комплексы, особенно промышленные и финансовые синдикаты. Эти «важнейшие экономические крепости капитала» могли бы служить в качестве «основного экономического нерва», «основных бастионов» новой советской экономической системы. Эти единственные современные и центрально организованные компоненты российской экономики должны быть преобразованы в государственный, или социалистический, сектор {306}.
Критически относясь к плану Ленина регулировать крупный частный капитал, Бухарин тем не менее не был сторонником и беспорядочной национализации. Он предлагал начать «с тех предприятий, которые не только легче взять, но также легче организовать и которые могут подготовить наиболее гладкую дорогу». При сравнении с ленинскими предложениями аргументы Бухарина, может быть, звучали радикальнее, особенно в таких лозунгах, как «социалистическая революция есть революция, которая экспроприирует капитал» или «через социализацию производства к социализму» {307}. Фактически Бухарин, по-видимому, предлагал нечто сходное с будущим нэпом, где государственный контроль распространялся только на ключевые секторы, которые позже назовут «командными высотами». Он специально освобождал от национализации небольшие предприятия и подсобные отрасли промышленности, обращая внимание на то, что национализации «экономических крепостей» будет достаточно, так как «очень многие мелкие производства зависят весьма сильно от крупных и до всяких национализаций» {308}. Идея о том, что острова государственной промышленности будут во всех отношениях влиять на экономику, станет фундаментальной концепцией нэпа. И в этом смысле бухаринские предложения 1918 г. более, чем ленинские, предвосхитили экономическую политику партии 20-х гг.
Его позиции в отношении рабочего контроля, трудовой дисциплины и полномочий администрации были менее ясными. Эти волнующие вопросы осложнялись двумя обстоятельствами. Во-первых, тон первоначальных декретов, отменявших рабочий контроль и предоставлявших «диктаторскую власть» соответствующим комиссарам, довольно сильно раздражал даже очень мягких критиков централизованной власти {309}. Во-вторых, само понятие рабочего контроля было двусмысленным. Означало ли оно правление фабричных комитетов, местных Советов, профсоюзов, ВСНХ или же речь шла просто о «государстве рабочих»? Здесь у большевиков существовало так же много мнений, сколько и возможностей, и сам Бухарин, по-видимому, придерживался различных точек зрения в различных случаях. Намеренно или нет, он, например, еще до октября 1917 г. предусмотрел возможное государственное решение проблемы, когда определил рабочий контроль в том смысле, что «государственная власть находится в руках другого класса», пролетариата. Он не разделял и недвусмысленного отклонения «левыми коммунистами» трудовой дисциплины и в мае 1918 г. даже настаивал на чем-то вроде «обязательной трудовой повинности» {310}.
Бухарин был также не согласен и с новым курсом Ленина. Он не соглашался с тем, что ответственность за экономический хаос лежит исключительно на фабричных комитетах и рабочем контроле, и указывал вместо этого на общую разруху на транспорте и в снабжении. Выступая против первоначальных декретов, но не выдвигая альтернативных решений, он мог отстаивать только «самодеятельность рабочего класса» и вскоре остановился перед дилеммой: «Дирижерская палочка должна быть, но должна выдвигаться самими рабочими» {311}. Очевидно, за его продолжающейся оппозицией скрывался не прагматизм, а нечто иное.
После подписания мирного договора «левый коммунизм» Бухарина был связан не столько с актуальными вопросами политики, сколько с раздумьями о новом строе как антитезе старого. В частности, революция давала надежды на разрушение чудовищного государства Левиафана и всех его проявлений в тогдашнем обществе. Какова бы ни была точка зрения других большевиков, Бухарин серьезно относился к идее революционного государства-коммуны — государства «без полиции, без бюрократии, без постоянной армии», бегло очерченного Лениным (и с энтузиазмом одобренного Бухариным) в его работе «Государство и революция». Отличительная особенность государства-коммуны состояла в его отказе от бюрократической, политической и экономической власти. Это было государство без бюрократов, то есть без «привилегированных людей, оторванных от масс и стоящих над массами». Короче говоря, государство без элиты, где массы сами становились бы администраторами общества, то есть «все на время становились „бюрократами“ и поэтому никто не мог стать „бюрократом“» {312}.
В таком государстве Советы играли роль политической структуры государства-коммуны, тогда как рабочий контроль исполнял бы ту же функцию в экономической жизни, вызывая к жизни первые ростки основ промышленной демократии{313}. С уничтожением бюрократии рабочий класс получил бы свободу и самоуправление на самом основном уровне — на своем рабочем месте. Так, когда Ленин был вынужден урезать права фабричных комитетов и восстановить бюрократическую власть сверху, Бухарин напомнил изречение о том, что любой должен стать администратором — центральный образ «Государства и революции». «Хорошо, — говорил он, — что кухарку учат управлять государством; но что будет, если над кухаркой посадят комиссара? Тогда она никогда не научится управлять государством» {314}. Такова была дилемма: аппарат всех или аппарат бюрократической элиты. Она лежала в основе двух постоянных опасений идеалистически настроенных большевиков: потенциальной возможности появления нового правящего класса и «бюрократического перерождения» советской системы.
Цель создания государства-коммуны отражала утопические устремления большевизма. Можно утверждать, что она была изначально обречена на провал потому, что подразумевала, будто современное индустриальное общество (с которым большевики как марксисты связывали свои цели) может существовать в условиях несложного административного порядка, легко управляемого неспециалистами. Однако процесс экономической модернизации в Советском Союзе, как и повсюду, стал быстро развиваться совсем в противоположном направлении, в сторону специализации управленческой элиты. В 1918 г. это противоречие еще не стало очевидным для многих большевиков, включая Бухарина. Мечта о государстве-коммуне еще зачаровывала прожектеров, о которых можно сказать словами Гете, относящимися к другому мечтателю: «Наполеон пустился на поиски добродетели, но поскольку найти ее не удалось, взял власть».
Сочетание реализма и идеализма поставило Бухарина во время разногласий по поводу хозяйственной политики где-то между Лениным и крайними «левыми коммунистами». В конечном итоге, однако, наиболее резкое его выступление против Ленина было вызвано не проблемами конкретной политики, а вопросом чисто теоретическим. Спор завязался по поводу ленинского определения советской экономики как «государственного капитализма»; это был спор о различном толковании понятий, лишний раз свидетельствовавший, что оба эти деятеля по-разному понимали современный капитализм. Применительно к своей политике Ленин пользовался понятием «государственный капитализм» как синонимом государственного регулирования частного капитала и современного экономического управления. Он, таким образом, придал понятию «государственный капитализм» нейтральный смысл, лишенный классового и исторического содержания, и не увидел противоречия в утверждении, что пролетарское государство может управлять государственно-капиталистической экономикой.