Бухарин. Политическая биография. 1888 — 1938
Шрифт:
В 1918–1919 гг. это положение подводило базу под «военный коммунизм»; позже оно поведет Бухарина к совсем иной концепции «пути к социализму». В обоих случаях, однако, оно означало отсрочку «отмирания государства» в пользу «усиления Советского государства» — вполне сносная перспектива, если это «рабочее государство». И в этом убеждение Бухарина было непоколебимым {362}.
Его энтузиазм по поводу «огосударствления» и «военного коммунизма», в которых он усматривал рождение организованной социалистической экономики, явно основывался исключительно на успехах государства в распространении своего контроля над промышленным производством, каким бы жалким оно ни было, и над распределением производимых товаров {363}. То, что это был односторонний взгляд на преимущественно аграрное общество, явствует из его собственных, гораздо менее фантастических высказываний о крестьянском сельском хозяйстве. Малоземельные крестьяне, неоднократно подчеркивает он, не должны быть ни экспроприированы, ни насильственно коллективизированы; необходимы «многие промежуточные формы и уровни сельскохозяйственного производства». Признавая, что «в течение длительного времени небольшие крестьянские хозяйства будут оставаться преобладающей формой», он предостерегал против большевистской тенденции «плевать на мужика», хотя оплевывание мужика (насильственная реквизиция) было фактически основным звеном «военного коммунизма». С самого начала поэтому Бухарин утверждал, что миллионы единоличных крестьянских хозяйств должны не насильственно включаться в новую организованную экономику, но «вовлекаться» в нее посредством «медленного процесса, мирным путем…». Как именно это должно было осуществляться, он оставлял пока без ответа, настаивая только на терпении и воспитательных мерах {364}.
Если неясно, какие экономические соображения привели Бухарина к принятию политики «военного коммунизма» как жизнеспособного пути к социализму, то исторические обстоятельства, влиявшие на его рассуждения, вполне ясны. Приступая к делу без заранее разработанной экономической программы, Бухарин и большевики в целом просто ухватились за первую программу, которая, казалось, подсказывалась ходом событий и им соответствовала [23] . В калейдоскопическом ходе событий 1918–1920 гг. и в мерах, разработанных для того, чтобы с ними справиться, можно было, казалось, разглядеть внутреннюю логику (или то, что марксисты называли «закономерностью»). Классовую войну, войну гражданскую, иностранную интервенцию, экономическую и политическую монополию «диктатуры пролетариата» — любое из этих явлений можно было по-своему совместить с ожиданиями, которые партия имела до 1917 г. И если «военный коммунизм» был продуктом импровизации, это означало только, что действительность была подтверждением «серой теории» {365} .
23
С. Коэн неоднократно говорит о том, что у большевиков не было обстоятельно разработанной экономической программы. Отвечая на аналогичные обвинения, В. И. Ленин писал: «Мы не претендуем на то, что Маркс или марксисты знают путь к социализму во всей его конкретности... Мы знаем направление этого пути, мы знаем, какие классовые силы ведут по нему, а конкретно, практически, это покажет лишь опыт миллионов, когда они возьмутся за дело». (Ленин В. И. Полн.собр.соч., т. 34, с. 116.)
Бухарин был не одинок в этом. Мнение (выдвинутое самими большевиками после 1921 г.), что только несколько мечтателей и фанатиков воспринимали «военный коммунизм» как долгосрочную политику, прямую дорогу к социализму, — ошибочно. Таковы были взгляды большинства партии; лишь немногие не поддались общему восторгу. Самое примечательное, что Ленин, несмотря на свой легендарный прагматизм и последую-шее осуждение безрассудств «военного коммунизма», не был исключением. «Теперь организация коммунистической деятельности пролетариата и вся политика коммунистов, — говорил он в 1919 г., — приобрела вполне окончательную, прочную форму, и я уверен, что мы стоим на правильном пути, движение по которому вполне обеспечено» {366}. Бухарина отличала от других «Экономика переходного периода», создавшая впечатление, что он убежденнее всех. То был его литературный памятник коллективному безрассудству, трактат, зиждившийся на худшей ошибке этого периода, а именно на убеждении, что «гражданская… война вскрывает истинную физиономию общества…» {367}.
«Экономика переходного периода» появилась в мае 1920 г., как раз в то время, когда «военный коммунизм» достигал своего апогея. Бухарин предполагал, что это будет первая (теоретическая) часть двухтомного исследования «процесса трансформации капиталистического общества в социалистическое». Второй том, задуманный как «конкретное описание современной экономики России», так и не появился. Первоначально Бухарин намечал писать книгу в соавторстве с Пятаковым, но «практические задачи» (Пятаков был большей частью на фронте в течение гражданской войны) сделали это невозможным, и последний непосредственно участвовал в работе только над одной главой. Ключевые концепции и идеи этой книги, написанной наскоро, крайне абстрактным языком, или, как извиняющимся тоном говорил Бухарин, «почти алгебраическими формулами», были часто не объяснены до конца, а иногда и непоследовательны {368}. Но как первая и смелая попытка выйти за пределы существующих основ марксистской мысли, книга имела заслуженный успех, сразу и надолго. И хотя ее выводы по поводу внутренней политики в большинстве своем устарели к марту 1921 г., она продолжала оказывать влияние и широко обсуждаться в партийных кругах. В 1928 г. Покровский, старейшина советских историков, говорил о ней как об одном из трех выдающихся достижений большевиков в области «социальной науки» после революции {369}.
Западные историки склонны отвергать «Экономику» как теоретическую апологию «военного коммунизма» (как оно и было), хотя точка зрения Бухарина, что анализ современной действительности есть долг марксиста, несомненно является смягчающим обстоятельством. Были, однако, и иные причины, которые объясняют, почему интерес к книге сохранился надолго, а также почему некоторые из содержащихся в ней аргументов пережили «военный коммунизм». Бухарин в общей форме рассматривал три основных предмета или темы: структуру современного капитализма в канун пролетарской революции, общество в разгаре революционных потрясений, или общество «нарушенного равновесия», и процесс создания из хаоса нового общественного равновесия как стадии перехода к социализму. Он упоминал Россию очень редко, но из его трактовки второй и третьей тем становится ясно, что он имел в виду прежде всего опыт большевиков. Точно так же, как Маркс, представивший выводы, сделанные им при изучении английского капитализма, в виде общих законов, Бухарин, как ему казалось, формулировал всеобщие законы пролетарской революции.
Бухаринская трактовка неокапитализма в «Экономике» была в значительной степени повторением его взглядов на государственный капитализм и империализм. Она занимает большую часть книги и в общем согласуется с его работами 1915–1917 гг. {370} . Как и раньше, он рисует государственно-капиталистическую экономику как внушительный комплекс технических и организационных достижений. Это, однако, поднимало серьезный вопрос о желательности революции, которая в России сократила экономическое производство до ничтожного уровня по отношению к уровню 1913 г. Помимо погибших непосредственно на фронтах гражданской войны, тысячи людей умирали от голода и холода. В результате большевики были подвергнуты резкой критике со стороны европейских социал-демократов, особенно Карла Каутского, за то, что они разрушители, а не созидатели [24] . Марксисты считали себя предвестниками социальной справедливости и изобилия, и потому такое обвинение больно задевало большевиков, которые откликнулись рядом полемических выступлений {371} . Но обвинение требовало более существенного и убедительного ответа. В «Экономике» Бухарин пытался дать такой ответ формулировкой, что «издержки революции» есть закон революции.
24
Наиболее обстоятельный и аргументированный ответ К. Каутскому дан В. И. Лениным в его работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Разоблачению антибольшевистских взглядов К. Каутского посвящена работа Н. И. Бухарина «Международная буржуазия и Карл Каутский ее апостол» (М., 1926).
Бухарин заметил ранее, что это обвинение аналогично обвинению жирондистов против якобинцев, причем последнее побудило Шарлотту Кордэ убить Марата. Точка зрения Бухарина заключалась в том, что великие революции всегда сопровождались разрушительной гражданской войной; в качестве излюбленной иллюстрации он приводил такой пример: когда баррикады сооружаются из железнодорожных вагонов или телеграфных столбов, получается разрушение экономики {372}. Но более того, он вознамерился доказать, что пролетарская революция неизбежно приводит даже к более сильному временному упадку производства, чем буржуазная. Ленин в работе «Государство и революция» (и сам Бухарин в работах, написанных до 1917 г.) выдвинул доктрину, согласно которой буржуазный государственный аппарат должен быть разрушен в ходе революционного процесса. Бухарин доказывал теперь, что так как при капитализме произошло слияние политических и экономических функций, а пролетариат требует переделать производственные отношения, это означает, что атака против государства становится атакой против экономического аппарата капитализма. «Иерархические отношения капиталистического общества» разрушаются; результатом становится «дезорганизация всего аппарата» {373}.
Бухарин упомянул несколько «конкретных издержек революции»:
— физическое уничтожение элементов производства (сюда можно причислить все виды уничтожения вещей и людей в ходе гражданской войны);
— ухудшение качества элементов производства;
— распад связи между элементами производства;
— перераспределение производительных сил в сторону непроизводительного потребления (сюда относится перевод значительной части производительных сил на военную работу).
Эти издержки взаимосвязаны и следуют друг за другом. Все вместе они приводят к «сокращению процесса воспроизводства» (и «отрицательному расширенному воспроизводству»), — и Бухарин делает важнейший вывод: «Производственная „анархия“… „революционное разложение промышленности“ есть исторически неизбежный этап, от которого нельзя отделаться никакими ламентациями» {374}.
Это положение могло казаться очевидным, однако для многих большевиков оно, видимо, явилось откровением. Оно прямо противоречило преобладавшему среди социал-демократов утверждению, что переход к социализму будет относительно безболезненным. Каутский и Гильфердинг взлелеяли это убеждение, особенно последний, своим доводом, что, если пролетариат завладеет шестью крупными банками, он сможет автоматически контролировать экономику {375}. Даже некоторые старые большевики считали бухаринский закон применимым только по отношению к России, доказывая, что в Англии, например, такого серьезного падения производства не произойдет {376}. Бухарин не соглашался, настаивая на универсальной применимости закона. После введения нэпа в 1921 г. он утверждал, что это положение есть основной тезис «Экономики переходного периода»: «Центральная мысль всей книги заключается в том, что в переходный период неизбежно распадается трудовой аппарат общества, что реорганизация предполагает временную дезорганизацию, что поэтому временное падение производительных сил есть закон, имманентный революции». Суммируя свои выводы, Бухарин сообщает, что он доказал «необходимость разбить яйца, чтобы получить яичницу». Была ли в этом законе какая-то глубина или нет, большевики, в общем и целом, признали его справедливым и стали рассматривать его как значительное бухаринское открытие {377}.
Бухаринский закон решал и другую проблему. Марксисты привыкли считать, что «объективные предпосылки» социализма зреют во чреве капиталистического общества, и революции наступают только после значительного созревания этих предпосылок. Зрелость определялась «степенью концентрации и централизации капитала», наличием «определенного совокупного» аппарата капиталистической экономики; казалось, что новое общество появлялось как deus ex machina. Доказывая, что этот аппарат неизбежно разрушается в процессе революции и что «следовательно, он in toto не может служить основой нового общества», Бухарин искусно отклонял придирчивые вопросы, связанные с относительной отсталостью (незрелостью) России. Он подчеркивал, что «людской» аппарат скорее, чем «вещественный» является основным критерием зрелости, что решающей предпосылкой является определенный уровень «обобществления труда» (наличие пролетариата) и способность революционного класса выполнить «общественно-организационные» задачи {378}.