Бунт невостребованного праха

Козько Виктор Афанасьевич

Однажды, сбывая на базаре залежавшуюся с зимы в домашнем погребе морковь, Надька, заметив, что гене­тик отвлекся, положила поверх его лука две морковинки. И как же велико было ее удивление, когда в конце дня, собирая нераспроданную морковь, обнаружила три луковицы. С тех пор у них и повелось. Она незаметно и молча одаривала его то огурцом, то помидором, а про­фессор ее - неизменным луком. При этом они ни разу даже не переглянулись, не встретились взглядом. И еще с тех пор Надя полюбила лук, привязалась к нему неосоз­нанно, подспудно и на всю жизнь. И слово "генетика" навсегда связалось со словом "лук".

Много-много позже, уже в зрелом возрасте или даже перезрелом, она сама стала выращивать его, и в таком изобилии, что тоже хоть продавай. Ее пронзительно и тревожно радовали прострельные ровные рядки

всхо­дов лука, то, как он не давался траве заглушить себя, а подрыхленный, взметывался над землей, будто его тя­нули за уши. Было светлое ожидание и тихая радость и в том, как он менял цвет, стрелки жухли и блекли, зато обнаженные луковицы из млечно-зеленых загорали на солнце, румянились, зрело петушино ярились. А в уб­ранном уже сохранялась затверделая земная тяжесть и летняя солнечная светлость. Была своеобразная и пре­лесть, неясные отзвуки пережитого и забытого и в том, что лук болел. Этот мужицкий сибирский виноград и лимон сам тоже был подвержен порче. И портила, щер­била его неведомая, незримая мушка, ничем, кроме ке­росина, а то и выжигания прямым огнем, не побежда­емая. Стакан с керосином прикапывался среди гряды лука, в пору его роста. А выжигались корешки уже после сбора лука прямым, но не сильным огнем или очень жарким солнцем, если позволяло лето. И в этой про­цедуре для Надьки всегда было заключено некое неиз­менное таинство, соприкосновение и одновременно очищение от чего-то желанного, но несостоявшегося, не сбывшегося. Мушка-дрозофушка пепелилась, сго­рала. А москвича, профессора-генетика Надька давно уже избыла и забыла. Хотя жизнь ее и память зачались именно со встречи с ним. С ним и писателем-молдаванином.

Оба они, такие разные и непохожие внешне, объя­вились разом на подворье Надькиного дома. Дом к тому времени уходил совсем уже в овраг. Оставалось немно­го, и он мог перекувыркнуться через голову, ухнуть вниз и рассыпаться по бревнышку на паровозном шлаке. Мать Нади решила оберечь его от последнего шага, припод­нять и подвести со стороны обрыва бетонный фунда­мент. Раскопать грунт, убрать землю, сделать бетонную подушку и на нее опустить уже дом. Пора страдная, сенокосная, сыскать охотников до домашней работы трудно. А дом уже, как говорилось, отбрасывал копыта. Корове приостановиться, хвостом махнуть или об угол потереться - и в тартарары. А мужики денно и нощно уродовались в таежных урочищах и отмахивались от причитаний и плача пожилой женщины, как от жужжа­ния паутов и оводов.

Подмога и облегчение пришли с той стороны, с какой их не ждали и ждать не могли. Работники, хотя и не шибко надежные, а по правде, так и совсем никакие, заявились сами, и с утра, только солнышко встало. Как говорили в поселке, крутопердый профессор да обветшалый или просто шалый писатель. Мать Нади к ним и в мыслях не могла обратиться, как они прознали про ее горе, одному Богу ведомо. Хотя слухами земля полнится, а у поселка рот стоуст, а язык один. Мать встретила ранних помощ­ников не больно приветливо.

– Ты, в овчине, курчавый, - сказала она профессору, - еще можешь сгодиться, коли сбросишь тулуп-то.

– Сброшу, - согласился профессор и подмигнул зас­тывшей с открытым ртом посреди двора Наде.
– Сбро­шу, хотя это и самое трудное для меня.

– А ты, на что ты годен?
– мать, не дослушав профес­сора, обращалась уже к писателю.
– На тебе только дым возить, и то по ветру. А ну-ка ветер в морду дунет.

– Устоим, - во множественном числе ответил писа­тель, - всю жизнь противу ветра устойливые.

– Да, только штаны и подштанники всегда мокрые.

Интеллигенты на эту явную грубость ответили сдер­жанным смешком.

– У кого в матушке России они сегодня сухие, об­ронил профессор.

– Но-но, борода, - осекла его мать.
– Ты контррево­люции у меня на дворе не разводи. И уже дочери: - Марш в хату, нечего тебе здесь ошиваться.

Надя в дом не пошла, хотя знала: мать ничего дважды повторять не любит и рука тяжела. Она как стояла, так и оставалась стоять посреди двора под поднявшимся уже над крышей сарая утренним спокойным и ясным солн­цем, укрепилась даже обеими ногами в утренней рос­ной траве, слегка набычилась. Она чувствовала, что дол­жна остаться, что здесь происходит или вот-вот про­изойдет нечто очень серьезное, поворотное в

ее даль­нейшей жизни и судьбе, недаром ей так тревожно и лихорадочно спалось всю эту самую короткую в году летнюю ночь. И дивный виделся ей сон, то ли веший, то ли страшный. Она была королевой муравьев. Как она очутилась в муравейнике, Надька или забыла, или приспала. Но дальше все было явственно и очень жутко. Огромная, огромная муравьиная куча, будто сена копна под старым кедром, и Надька на ее верху. Муравьи, понятное дело, рассвирепели, потому что она попыта­лась выбраться, рушила их дом, разгребала муравейник и уходила ногами в самую его глубь. А оттуда спешили полчища огромных рыжих муравьев. Рыжим дрожащим одеялом укрыли сначала ноги так, что нигде ни просветинки на ее теле. Это живое одеяло двигалось, наполза­ло на грудь, а потом легло и на лицо. Одни глаза только остались. И при всей жути было удивительно и непо­нятно, почему муравьи не касались, чурались глаз. Мо­жет, не принимали, брезговали соленым. А Надя плакала от отчаянья, она не могла ни выбраться из их дома, ни отбиться от них. Что еще было необъяснимо, мура­вьи не жалили, не кусали Надю, они утаскивали ее, как до этого, она видела, тащили к себе в муравейник гусеницу, неподъемную одному даже самому сильному му­равью. А все вместе, скопом, они облепили ее со всех сторон, уцепились жвалами и поволокли на самую кры­шу своего дома. Так же поступали они и с Надей, только не поднимали, а опускали вниз. И вот-вот труха, потеруха чужой жизни, крыша чужого дома могла лечь и сомкнуться над ее головой.

Надо было что-то делать, что-то предпринимать. Надька попыталась ужаться, уменьшиться до размеров маленькой пташки, чтобы взмахнуть крыльями и улететь.

И это ей удалось - не улететь, а уменьшиться получи­лось. Только, наверно, было бы лучше, чтобы не получилось. Уменьшившись, Надька упала, оказалась на самом дне подземелья. И ее вообще больше не было. Не было дерзкой девочки с двумя в разные стороны встрепанными косичками. Посреди просторного и светлого зала на троне восседала надменная и чопорная царица с золотой короной на голове, с бриллиантовыми кольца­ми на руках, и на шее было что-то драгоценное и сверкающее, но она не знала, как это называется. А еще у нее были крылья. Руки и два прозрачных огромных крыла, которыми можно было взмахнуть и улететь. Но улетать Надька уже раздумала, догадалась, что она королева, Повелительница, царица муравьиного царства. Чтобы проверить, так ли это на самом деле, она пнула позоло­ченной, а скорее всего, золотой туфелькой приникшего к этой туфельке муравьишку. Тот отлетел в сторону, вскочил на ноги, ну почти человек, благоговейно сложил вместе ладошки и принялся кланяться ей и благодарить.

И Надька окончательно поверила: она действительно королева. Что-то было и еще, дальше, светлое и радост­ное, но что, она забыла напрочь. Сейчас, с появлением во дворе двух этих страннопришлых людей, силилась вспомнить и не могла.

– Не волнуйся, хозяюшка, - тронул мать за руку писатель.
– У тебя в доме только радио. А радио обрат­ной связи не имеет.

Но мать уже не слушала его, забыла и о дочери, пото­му что мысль ее, похоже, как раз и работала в обратную, житейскую сторону:

– Чем же я вам платить буду. Вы же люди ученые, избалованные, за медовуху или поллитру водки не согласитесь.

– Почему не согласимся, - встрепенулся писатель, - как раз...

– Не надо нам никаких поллитров, - закрутил голо­вой профессор.
– Мы в охотку и отдохновение. Мы дав­но к вашему дому присматриваемся.

– Что же в нем завлекательного?
– мать собралась уже идти за лопатами, видимо, но тут приостановилась.

– Да так... многое, - замялся профессор.
– Может, клад выкопаем, вы сразу разбогатеете.

– С моим счастьем только овдоветь...

Мать ушла, но не за лопатами в сарай, а в избу. Надька продолжала стоять бурундучком, не решаясь скрыться и приблизиться к неожиданно нагрянувшим работникам. А те, вроде бы и не замечая ее, заспорили меж собой. И спор этот, по всему, был давний.

– Бредни, - как в бубен бил, гудел из овчинного ту­лупа профессор.

– А почему бы и нет?
– отстранялся, отмахивался от его набата писатель.
– Вот он, тракт, видишь?

– Тракт вижу, знаю. Своими ногами измерил, не одну сотню километров протопал.