Центральная Азия и Южный Кавказ: Насущные проблемы, 2007
Шрифт:
Метаморфозы многосторонности (внешняя многосторонность и внутренняя пятисторонность)
Немаловажное значение во внешнеполитических действиях и ориентациях ННГ, несомненно, имеет их участие в различных многосторонних организациях. Центральная Азия за пятнадцать лет независимости оказалась в деликатной ситуации в том смысле, что ее стали «окружать заботой» сразу несколько международных организаций, предлагая, так сказать, секьюритологические и иные интеграционные услуги. Их можно, условно, классифицировать в следующих форматах:
– ЦА и ОБСЕ;
– ЦА и НАТО;
– ЦА и ЕврАзЭС;
– ЦА и ОДКБ СНГ;
– ЦА и ШОС;
– ЦА и проект «Большая Центральная Азия» (БЦА);
– ЦА и исламский мир.
Можно ли представлять отношения рассматриваемых нами государств в данных организациях с точки зрения упрощенной формулы баланса сил? Вряд ли, поскольку, во-первых, представления и ожидания в республиках ЦА относительно этих организаций достаточно разнятся и находятся в изменчивом состоянии; во-вторых, представления этих международных и региональных структур о своей миссии в ЦА до сих пор тоже еще недостаточно четки; в-третьих, сами страны нашего региона, являясь одновременно членами или участниками всех вышеперечисленных институтов, не могут балансировать между ними, потому что, как члены и участники последних, должны следовать их курсу.
Более того, эти страны фактически находятся в зависимости от международных организаций, предоставляющих свои услуги в регионе, поэтому и в этом смысле о балансировании не может быть речи. Эти организации, как можно заметить, построены так, что их центральноазиатские участники выглядят в них не субъектами, а объектами. Даже их собственная региональная интеграция оказалась заботой этих организаций. Как-то российский эксперт по Центральной Азии А. Малашенко заметил: «Чисто центральноазиатская кооперация практически отсутствует. О Великом шелковом пути помнят только верблюды и культурологи. Каждый выживает в одиночку. Дееспособны только смешанные международные организации – ШОС, ЕврАзЭс, ОДКБ, – и только в силу присутствия в них зарубежного магнита. Выдерните внешний стержень, и эти конторы тоже угаснут. Таким образом, интеграция Центральной Азии может происходить только при давлении в этом направлении извне»12.
Ярким примером «единства в зависимости» стал совместный демарш некоторых стран СНГ в адрес ОБСЕ в начале июля 2004 г. Власти Армении, Беларуси, Казахстана, Киргизии, Молдавии, России, Таджикистана, Украины и Узбекистана подписали тогда совместную декларацию, в которой назвали действия ОБСЕ вмешательством во внутренние дела. Поводом для такого демарша стало недовольство этих государств тем, что ОБСЕ якобы слишком концентрирует свое внимание на правах человека. Инициатором и вдохновителем беспрецедентного документа является Россия. Американская правительственная Комиссия по безопасности и сотрудничеству в Европе (Хельсинкская комиссия) тогда заявила, что ответственность за соблюдение принципов ОБСЕ лежит на странах-участницах, а не на самой организации. Комиссия также напомнила президентам стран СНГ, что их государства подписали в 1991 г. документ, согласно которому вопросы прав человека не являются внутренним делом13. Каждая из этих стран в отдельности (т. е. независимо) вряд ли решилась бы на такой индивидуальный демарш, но в тандеме (как в толпе) они обрели смелость для защиты своего авторитаризма.
Метаморфозы многосторонности в рамках рассматриваемых нами форматов можно проиллюстрировать следующей таблицей:
Итак, метаморфозы внешней многосторонности затемнили самоценность внутренней многосторонности в форме пятисторонности. Действительно, если внешняя многосторонность (многовекторность) – это вопрос зависимости или независимости, то внутрирегиональная пятисторонность – это вопрос о взаимозависимости.
Демократия как вопрос внешней политики (о демократической интервенции и проблеме независимости)
Выше я говорил о демократической геополитике. При этом я имел в виду не только демократический характер новой геополитики, но и то, что сама геополитика во многом определяет судьбу демократии в ННГ. Современная драма в ННГ, особенно центральноазиатских, связанная с отторжением демократии и консервацией автократий, имеет помимо прочего геополитическое измерение. Последнее, в свою очередь, проявляется в двух реалиях: 1) российско-имперское и советско-державное наследие; 2) глубоко континентальное бытие этих народов и государств. Российский ученый Дмитрий Фурман верно подметил: «Единство российской континентальной империи было неотделимо от авторитарного характера российского политического строя»15.
Поэтому не случайно, что традиционно имперское российское стремление к расширению (или «собиранию земель») ныне приняло не форму территориальной экспансии, а форму борьбы за сохранение постсоветского пространства как пространства российского доминирования16. И не случайно также, что «помощь России в борьбе с оппозициями и с давлением Запада, направленным на демократизацию и либерализацию режимов постсоветских стран, является важнейшим фактором сохранения этих режимов и одновременно сплочения СНГ, которое стало как бы возглавляемым Россией „священным союзом" президентов против оппозиций»17.
В последнее время все больше говорят о так называемой демократической интервенции, под которой понимается политика западных стран, направленная на продвижение демократии в ННГ. Режимы в последних восприняли эту политику как вмешательство во внутренние дела государства и даже как попытку организации революционных волнений в этих странах. Поэтому «священный союз» президентов объединился не только против своих оппозиций, но и против внешнего демократического давления. Вышеупомянутый их демарш против ОБСЕ является яркой иллюстрацией этого. А в Узбекистане национальная пропаганда развернула даже антиамериканизм в духе советской пропаганды. Впрочем, это наблюдается и в других странах «священного
На постсоветском пространстве в настоящее время развернута широкая риторика по поводу причин, характера и движущих сил «цветных революций», произошедших в Грузии, на Украине, в Кыргызстане, а также мятежа в узбекском городе Андижане в мае 2005 г. Красной нитью эту риторику пронизывает мысль о том, что они были инспирированы Америкой. Вновь получившие гипертрофированные формы взгляды времен имперской геополитики оказались более востребованными в ННГ, нежели новые подходы к трансформационным процессам на постсоветском пространстве, которые только начинали появляться и развиваться.
Безусловное принятие универсальных принципов демократии в начале независимости сменилось нынче попытками обосновать бытие национальной демократии и фантазиями о так называемом просвещенном авторитаризме как наиболее адекватной форме правления в Узбекистане и других центральноазиатских странах.
Итак, советское наследие авторитаризма и глубоко континентальное расположение как будто выносят приговор демократии в ННГ. Но выбор-то демократии как пути развития и высшей цели уже был сделан в 1991 г. И выбор этот сделан не просто в качестве названия альтернативы тоталитаризму, но и в силу признания идеала демократии на международном уровне. Демократия стала делом международным, она стала делом не только внутренней, но и внешней политики. Очевидно, эта парадоксальность ситуации – инерция автократии и международная актуализация демократии – породила разрыв между де-юре и де-факто демократиями в ННГ1^.
В этих условиях ННГ Центральной Азии оказались объектами серьезной критики со стороны Запада (не Востока и не Севера) за неспособность (читай нежелание) проводить демократические реформы и за нарушения прав человека. Примеров такой критики немало. Довольно симптоматичной и иллюстративной явилась, например, конференция Европейского банка реконструкции и развития (ЕББР) в Ташкенте 5 мая 2003 г. Выступая на ней, президент ЕББР Жан Лемьер подчеркнул, что в современных условиях «гражданское общество находится в центре процесса развития. Это важное достижение… Будущий уровень развития сотрудничества ЕББР с Узбекистаном будет зависеть от выполнения Ташкентом своих обязательств относительно реформ… У нас есть выбор между движением вперед и инвестированием и ограничением нашей деятельности, как это мы сделали в других странах»19.
В связи с вышесказанным возникает вопрос: могут ли ННГ Центральной Азии вести независимую политику на фоне подобной «демократической интервенции»? Если отбросить из политического уравнения такие константы и переменные, как глобализация, международная демократия, международное право, новая геополитика, окончание холодной войны, инвестиции, международные санкции и т. п., то ответ на этот вопрос может быть положительным. Но отбросить эти величины сегодня вряд ли возможно.
Сравнение двух политических документов ярко иллюстрирует неизбежность «демократической интервенции», с одной стороны, и континентально-постсоветского ее неприятия – с другой. Это Декларация о стратегическом партнерстве и основах сотрудничества между Республикой Узбекистан и США и Договор о стратегическом партнерстве между Республикой Узбекистан и Российской Федерацией. В Договоре фактически не фиксируется проблема демократического реформирования как составная часть стратегического партнерства, в то время как в Декларации этот вопрос является ключевым. Узбекско-американская Декларация о стратегическом партнерстве среди прочего упоминает такие понятия, как демократические ценности, институты или демократизация, 11 раз, в то время как узбекско-российский союзнический договор (последовавший после Договора о стратегическом партнерстве) – ни разу.
В 1996 г. между Комиссией Евросоюза и Узбекистаном было подписано Соглашение о партнерстве и сотрудничестве (СПС), предусматривающее развитие именно партнерских отношений по широкому спектру направлений. Для практической реализации целей и задач сотрудничества между ЕС и Узбекистаном были созданы в соответствии с СПС Совет и Комитет сотрудничества, а также Комитет парламентского сотрудничества. Подобные Соглашения подписаны и с другими странами ЦА. Кроме того, в феврале 1999 г. Европарламент утвердил резолюцию «О стратегии ЕС по развитию отношений с независимыми государствами Центральной Азии». В этом документе подчеркивается, что осуществление фундаментальных демократических принципов и прав человека считается приоритетной задачей для ЕС в сотрудничестве со странами региона.
Как известно, после андижанских событий в мае 2005 г. ЕС установил санкции в отношении Узбекистана. Вместе с тем надо подчеркнуть характер нынешних переговоров между Узбекистаном и ЕС и их итоги будут иметь большое значение не только для двух сторон, участвующих в них, но и определенные международные импликации. Дело в том, что, так сказать, «предметом торга» становится вопрос о судьбе демократии и правах человека в отдельно взятой центральноазиатской стране. Узбекистан и Европа в своих взаимоотношениях сегодня находятся в неоднозначной ситуации. С одной стороны, обе стороны объективно заинтересованы в развитии сотрудничества по всем направлениям, предусмотренным СПС. С другой стороны, разногласия по вопросу о демократии и правах человека носят принципиальный характер.
Вместо заключения
Балансировать могут лишь те государства, которые способны проводить внешнюю политику на основе четкого формулирования своих национальных интересов. А в таких странах, как Казахстан, Кыргызстан, Таджикистан, Туркменистан и Узбекистан, где внутренняя и внешняя политика чересчур персонифицирована и субъективные факторы превалируют над объективными, осмысление, артикуляция и защита национальных интересов в международных отношениях представляется делом, обреченным на застой.
Как представляется, национальные интересы в искомых странах не получили еще доктринального оформления. Речь не идет о некоем документе, который был бы принят на основе национального консенсуса, речь скорее о том, что эти страны могли бы с самого начала независимости наметить ясный стратегический курс на далекую перспективу. Заканчивается пресловутый переходный период. Наступает период, когда национальные интересы должны определять политику. А они диктуют особую коллективную форму поведения центральноазиатских государств на международной арене.
В этом контексте интересно заключение казахского политолога Саната Кушкумбаева: «Для внутриконтинентальных стран Центральной Азии… обеспечение безопасности может осуществляться на трансграничном уровне, что потребует на практике отказа от традиционных канонов геополитики в отношениях между странами и пересмотра узко понимаемого подхода к национальным интересам»20. Это следует из того, что деструктивное воздействие рудиментов имперской геополитики еще довольно устойчиво, а переход к принципам демократической геополитики по отношению к Центральной Азии еще далеко не гарантирован. В этих условиях центральноазиатам жизненно важно признать императив координационной внешней политики не просто потому, что объединение всегда есть ценность, но и в силу того, что это есть способ преодоления инерции субординационной внешней политики, к которой они так привыкли.
Я сказал, что это жизненно важно, так как это вопрос безопасности. Многие идеологи экономического детерминизма политики интеграции могут подвергнуть сомнению реалистичность региональной интеграции в Центральной Азии в силу того, что эти страны стали отличаться по уровню экономического развития и характеру экономических реформ. Однако возникает вопрос: что делать, если иные, не экономические факторы диктуют необходимость объединения, а экономические факторы вызывают скептицизм? Наверное, среди прочих уместен и такой ответ: необходимо и возможно создавать требуемую для интеграционного процесса экономическую взаимозависимость, потому что взаимозависимость в других сферах уже существует. Вспомним вышеприведенные слова президента Узбекистана И. Каримова (для воплощения которых, правда, мало что было сделано) о том, что эта интеграция была и остается народной по своей природе и нуждается лишь в соответствующем современном оформлении.
Таким образом, вопрос об интеграции следует вывести с политикоидеологического на институционально-процедурный уровень. Необходимо найти адекватную формулу коллективного поведения, иначе в данном регионе вновь возобладает имперская геополитика. «Независимость каждой страны Центральной Азии будет более ценной при условии принципа кооперативного развития; в ином случае риск потерять большее и оказаться на периферии увеличивается»21.
Кроме того, интеграционизм является также и предпосылкой демократического развития стран региона. Если в Европе демократия создала интеграцию, то в Центральной Азии интеграция создаст демократию. Для стран данного региона национальная демократия и региональная демократия, как видится, взаимно обусловливают друг друга. Более того, концепция региональной демократии, что интересно, может выполнять не просто интеграционную роль, но и посредством этого и геополитическую, поскольку она является важнейшей предпосылкой и гарантией неконфликтных, небезразличных по отношению друг к другу внешнеполитических стратегий государств региона.
Примечания
1. О новой геополитике см.: Geopolitics: Global Problems and Regional Concerns / Ed. by L. Tchantouridze. Winnipeg, Manitoba: Center for Defence and Security Studies, 2004. См. также: Amineh M.P. Globalization, Geopolitics and Energy Security in Central Eurasia and the Caspian Region. The Hague: Clingendael International Energy Programme, 2003.
2. Это хорошо показал, например, российский политолог А. Грозин в статье «Влияние мировых центров силы на Казахстан и новые геополитические тенденции в государствах Центральной Азии» (Центральная Азия и Кавказ. 2006. № 3). В ней автор утверждает, что отход от России и переориентация республики на другие центры силы или ее активное участие в формировании новых геополитических блоков (в рамках и за пределами СНГ) невозможны в ближайшие 10–15 лет.
3. Об этом подробнее см.: Tolipov F. The Expansion of CACO: A Russian Offensive or a Central Asian Surrender? (www.cacianalyst.org. 2004.12 января).
4. Об этом подробнее см.: Tolipov F. CACO Merges with EEC: The Third Strike on Central Asia’s Independence (www.cacianalyst.org. 2005.19 октября).
5. Белокреницкий В.Я. Центральноазиатское единство – миф или реальность? // Восток. 1996. № 5.
6. Центральная Азия: по пути безопасности и сотрудничества / Материалы Ташкентского семинара по безопасности и сотрудничеству в Центральной Азии (15–16 сентября 1995). Ташкент: Узбекистан, 1995. С. 46.
7. Каримов И. Узбекистан на пороге XXI века: угрозы безопасности, условия и гарантии прогресса. Ташкент: Узбекистан, 1997. С. 310.
8. Толипов Ф. Испытание геополитики терроризмом и антитерроризмом // США; Канада, 2002. ЭПК. № 3.
9. Ташкентское Заявление глав государств Республики Казахстан, Кыргызской Республики, Республики Таджикистан и Рсепублики Узбекистан //Правда Востока. 2001. 29 декабря.
10. Там же.
11. Blank St. Kazakhstan’s Foreign Policy in a Time of Turmoil // Eurasia Insight. 2005. April 27.
12. Малашенко А. Началась ли «Вторая Большая игра»? // ЦентрАзия: никто не хотел побеждать (www.centrasia.org, 2006.16 января).
13. www.csce.gov (2004. 29 июля).
14. О проекте БЦА см.: Новая Большая игра в Большой Центральной Азии. Бишкек, 2005 (сборник МИСИ).
15. Фурман Д. Долгий процесс распада Российской империи // Центральная Азия и Кавказ: насущные проблемы: Сб. статей / Под ред. Б. Румера. Алматы: ТОО «East Point», 2005. С. 57.
16. Там же. С.91.
17. Там же. С. 97.
18. См.: Tolipov F. The Gap Between de-jure and de-facto Democratization in Uzbekistan. Nine Problems of Proto-democracy // Towards Social Stability and Democratic Governance in Central Eurasia: challenges to regional security / Ed. by I. Morozova. Amsterdam: IOS Press, 2005.
19. Islamov E. EBRD Meeting in Tashkent proves to be PR nightmare for Karimov 2003. 6 мая).
20. Кушкумбаев C.K. Центральная Азия на путях интеграции: геополитика, этничность, безопасность. Алматы: Казахстан, 2002. С. 57.
21. Там же. С. 146.Китайский фактор и проблемы безопасности в Центральной Азии
Константин Сыроежкин
Если не вдаваться в детали, то в отношениях между Китаем и государствами Центральной Азии в целом все благополучно. Главный и самый болезненный для межгосударственных отношений пограничный вопрос закрыт. Объемы экспортно-импортных операций из года в год растут. Есть понимание относительно чувствительной для Китая проблемы этнического сепаратизма – тезис о запрещении любых его форм и деятельности сепаратистских организаций на территории государств Центральной Азии, а также признания ими принципа «одного Китая» включен в декларации о двусторонних отношениях. Удается достигать консенсуса в вопросах обеспечения региональной безопасности и по большинству проблем международных отношений, в том числе в контексте военного присутствия в Центральной Азии внерегиональных игроков. Хотя и не в полной мере, но все-таки снижена негативная оценка Китая и китайцев в сознании местных народов региона. В латентную стадию перешла во многом мифическая угроза китайской экспансии.
Состояние и перспективы межгосударственных отношений и многостороннего сотрудничества лидерами государств Центральной Азии и КНР оцениваются исключительно в положительном ключе. За редким исключением проблемные вопросы не поднимаются и в СМИ, что, с одной стороны, можно расценивать как поддержку официальной позиции, а с другой – как свидетельство весьма эффективной деятельности посольств КНР в государствах ЦА, с завидным постоянством организующих туры по Китаю для журналистов региона.
Все это, казалось бы, неоспоримые свидетельства того, что в ближайшей перспективе опасения по поводу угрозы китайской экспансии несостоятельны. Однако это вовсе не означает, что вызовы региональной безопасности со стороны Китая вовсе отсутствуют. Как справедливо говорят, все дело в деталях, и если повнимательнее присмотреться к этим самым деталям, выясняется, что проблемное поле отношений Китая с государствами Центрально-Азиатского региона довольно обширно. Причем здесь присутствуют как вполне очевидные вызовы и угрозы, проистекающие из социально-экономических и политических проблем развития Китая и государств региона, так и ряд неопределенностей, связанных с особенностями сегодняшнего этапа международных отношений и присутствием в Центральной Азии внерегиональных игроков, которые имеют здесь собственные интересы.
Безусловно, все, о чем будет говориться ниже, не есть абсолютная истина. Напротив, большая часть выводов и заключений – лишь авторские гипотезы и допущения, которые могут и не реализоваться. Однако, как мне представляется, учет этих обстоятельств все-таки необходим, хотя бы для того, чтобы не только лучше понимать проблемы своего стратегического партнера, но и адекватно на них реагировать.
Внутренние проблемы КНР и их воздействие на безопасность Центральной Азии
Одна из основных внутренних проблем сегодняшнего Китая – возможности и перспективы реализации социально-экономического и политического курса, предложенного «четвертым поколением» китайских руководителей. Вызовов и угроз здесь достаточно много, и часть из них (при определенных условиях) может оказать влияние на региональную безопасность.
Первая группа факторов связана с необходимостью и возможностью сохранения в Китае социально-политической стабильности. Причем в контексте вопросов безопасности речь идет как о КНР в целом, так и о пограничном с Центральной Азией Синьцзян-Уйгурском автономном районе КНР в частности.
Вторая – со степенью негативного воздействия социально-экономических проблем Китая и СУ АР (XUAR) КНР на безопасность в Центрально-Азиатском регионе.
Главное здесь связано с возможностями Китая поддерживать высокие темпы экономического роста и на практике реализовать выдвинутую Ху Цзинтао (Hu Лntao) концепцию построения «гармоничного социалистического общества» и скрывающиеся на этом пути «ловушки» для нового руководства КНР. Хотя теория «мыльного пузыря», с моей точки зрения, не состоятельна, тем не менее существует ряд вполне объективных обстоятельств, которые будут заставлять китайское руководство постепенно снижать темпы экономического роста.
Но здесь-то и кроется первая «ловушка». Темпы экономического роста Китая напрямую связаны с решением проблемы трудоустройства «избыточных трудовых ресурсов», а с сокращением темпов роста она будет лишь обостряться, что, как можно предположить, отрицательно отразится на социально-политической стабильности в стране. Уже сегодня, по официальным данным, численность безработных в городах составляет порядка 9 млн. человек. К ним нужно добавить так называемых сяган (потерявших работу в результате реорганизации государственных предприятий) – 9,8 млн. человек, а также мигрирующих из деревни в города в поисках работы «крестьян-рабочих» ( нунгун ), численность которых в 2005 г. достигла 120 млн. человек1.
Трудоустроить всю эту массу на городских предприятиях (особенно в условиях снижения темпов экономического роста) возможностей нет. А с учетом того, что, по прогнозам, в 2000–2015 гг. в трудоспособный возраст вступит примерно 190 млн. человек, в том числе около 90 млн. в городах2, в пределах собственно Китая эта проблема вообще не имеет решения.
Один из возможных выходов из ситуации – трудоустройство «излишней рабочей силы» за пределами Китая в рамках легальной и незаконной трудовой миграции. Безусловно, не вся эта масса будет вовлечена во внешнюю трудовую миграцию (как в силу личностного фактора, так и по причинам, связанным с нежеланием Китая обострять отношения с соседями). Но то, что этот процесс будет иметь место и станет вполне легитимным после вступления государств Центрально-Азиатского региона в ВТО, сомнений не вызывает. Именно поэтому возникает вопрос, что нам следует ожидать и каковым может быть адекватный ответ на этот вызов.
Связь миграции с безопасностью двусторонняя. С одной стороны, речь идет о безопасности общностей, обществ и государств, затрагиваемых миграционными потоками. А с другой – о безопасности людей, образующих эти потоки. Обе проблемы хотя и относительно самостоятельны, но, тем не менее, взаимосвязаны, поскольку и в том и в другом случае участие государства в их регулировании обязательно. Однако во втором случае проблема в большей степени соотносится с правами личности и заниматься ею дело правозащитников. Нас же будет интересовать первая сторона проблемы, т. е. влияние миграции на безопасность общества и государства.
В этом смысле достаточно показателен европейский опыт. Во-первых, европейцы с большим удивлением для себя обнаружили, что иммигранты из стран Азии и Африки и даже выходцы из бывшего СССР предпочитают жить этническими анклавами и с большим трудом поддаются аккультурации. Во-вторых, возникла конкуренция на местных рынках труда и жилья; иммигранты в силу своей большей активности, а где-то и повышенной пассионарности (по Л.H. Гумилеву) просто монополизировали некоторые сферы экономической деятельности. В-третьих, наметилась некоторая тенденция к социальной и культурной маргинализации части мигрантов и росту криминальных группировок в их среде. Наконец, в местах повышенной концентрации иммигрантов начали появляться очаги социальной напряженности, локальные вспышки этнических конфликтов, рост ксенофобии, политического радикализма и экстремизма.
Пример большинства государств показывает: стоит доле иноэтничных мигрантов вырасти до 10 %, как всплеск фобий начинается чуть ли не автоматически. Причина этого явления банальна. Концентрация иммигрантов в инородной среде постепенно достигает критической отметки, после которой масса иностранных рабочих приобретает новую сущность. Теперь эти рабочие стремятся не столько вписаться в культуру принимающего их общества, сколько, наоборот, сегрегироваться от него, чтобы сохранить этнокультурную самобытность.
Есть и еще один аспект проблемы, связанный с жестко ограничительной направленностью иммиграционной политики. Речь о так называемой «незаконной миграции». Неконтролируемость тех или иных процессов – это всегда плохо, но еще хуже, когда государство, фактически сохраняя условия для неконтролируемого потока миграции через свою территорию, вводит жесткую иммиграционную политику. Тем самым, вместо большого потока легальной миграции, оно получает множество ручейков незаконной со всеми вытекающими отсюда последствиями: образование целых секторов занятости, не поддающихся законодательному регулированию; появление криминальных групп, специализирующихся на подпольной «доставке» мигрантов и их эксплуатации; общее ухудшение климата социальных отношений в местах оседания нелегалов.
С большой степенью вероятности можно допустить, что со всеми вышеперечисленными вызовами в ближайшей перспективе столкнутся и государства Центральной Азии. И хотя пока говорить о масштабной «китайской» трудовой миграции в Центральную Азию, по-видимому, преждевременно (во всяком случае, официальная статистика не дает на то достаточных оснований), тем не менее нельзя не учитывать ее негативных последствий для стабильности в регионе.
Как представляется, значимых аспектов здесь несколько. Первое: «китайские» трудовые мигранты из Синьцзяна несут с собой накопленный в нем конфликтный потенциал. Проблема в том, что в результате экономических реформ в автономном районе значительно возросла численность маргинальных и люмпенизированных слоев населения. При этом, учитывая характер прироста населения и усиление значимости экономических критериев оценки трудовых ресурсов, есть основания предполагать, что это увеличение происходит преимущественно за счет представителей неханьских этнических групп. Пополняя ряды «избыточных трудовых ресурсов», они служат социальной основой возникновения различного рода конфликтов в регионе. Поскольку трудоустроить всех их на промышленных предприятиях городов не представляется возможным, руководством СУАР КНР, по-видимому, рассматривается вариант включения их в категорию рабочей силы, которая может быть устроена на предприятиях за пределами региона по программе «обмена трудовыми ресурсами». Наиболее подходящий для этих целей регион – постсоветская Центральная Азия и Казахстан, по отношению к которым в синьцзянской прессе еще в первой половине 1990-х гг. ставилась задача «замещения выбывающих из региона русскоязычных трудовых ресурсов трудовыми ресурсами из Синьцзяна»3. Когда стратегия «большого освоения запада» наберет силу и потребует привлечения к ее реализации трудовых ресурсов восточных и центральных районов Китая, эта идея вполне может получить второе рождение.
Второе: напрямую связанная с проблемой «китайской» миграции проблема возможной масштабной миграции в государства Центральной Азии казахов и уйгуров Синьцзяна. Хотя эта проблема выглядит несколько гипотетически, не учитывать ее негативного влияния на систему безопасности Центральной Азии представляется неоправданным. Тем более что речь фактически идет о титульном этносе и одной из крупнейших этнических групп, проживающих на территории Республики Казахстан. С точки зрения национальной безопасности представляется, что здесь не только перспектива возникновения «пятой колонны», но и вполне объективная, доказанная европейской практикой, тенденция – с увеличением численности мигрантов из Синьцзяна неизбежно встанет вопрос не только об их трудоустройстве и обустройстве их быта, но и не в столь отдаленной перспективе – об их участии во власти.
Вторая «ловушка» – абсолютный рост численности населения Китая и ухудшение его качественной структуры. С позиций внутренней безопасности это проблема старения населения и спад пополнения молодых рабочих сил, что естественным образом скажется на возможности поддержания динамики экономического роста, а следовательно – на социально-политической стабильности. Таких масштабов старения населения, как в Китае, нет нигде в мире. По прогнозам ООН средний возраст населения в Поднебесной повысится с 32,5 года в 2005 г. до 45 лет в 2050 г. Причем доля лиц старшей возрастной группы (старше 65 лет) вырастет с сегодняшних 7,69 % до 24,28 % в 2050 г.4
С позиций оценки проблем безопасности в Центральной Азии это связано с демографическим давлением со стороны Китая и перспективой возникновения очередного территориального спора. В случае провала своей демографической политики Китай будет загнан в угол и политический менталитет китайцев неизбежно вновь окажется под влиянием воспоминаний об «утраченных землях», которые включают обширные территории России, Казахстана и среднеазиатских государств.
В этом контексте нельзя не обратить внимание и на демографическую ситуацию в СУАР КНР. Хотя на сегодняшний день тенденции ее развития не дают оснований для алармистских выводов, тем не менее приходится иметь в виду ряд факторов. С одной стороны, вполне очевидно, что самостоятельно (ни в финансовом плане, ни в плане наличия соответствующих трудовых ресурсов) СУ АР КНР с реализацией программы «большого освоения запада» не справится. Следовательно, рано или поздно, но вопрос о прибытии в Синьцзян «технических специалистов» из внутренних районов Китая встанет.
Сколь много в количественном отношении потребуется этих «талантов» и каким образом сложатся их взаимоотношения с местным населением, покажет время, но то, что это приведет к существенному изменению этносоциальной структуры «западных территорий», сомнений не вызывает. Так же как не вызывает сомнений и то, что вновь прибывшие не будут мириться с проявлениями региональной этнической специфики и особенно – этнического сепаратизма. Практика показывает, что на смену выбывающим сегодня из СУ АР кадрам, прожившим здесь не одно десятилетие и в значительной степени освоившим местную культуру и традиции, терпимо относящимся к местным этническим группам, приходит новая генерация кадров, для которых принцип толерантности и политической целесообразности имеет второстепенное значение, а первостепенную роль играет принцип экономической и политической необходимости.
Вывод из этого, думается, очевиден и не требует дополнительных комментариев. Социально-политическую ситуацию в СУ АР это не улучшает, а значит, и этот вопрос относится к числу проблем региональной безопасности. Главное для нас в этом контексте – с одной стороны, возможное обострение этнической конкуренции и возникновение на этой почве межэтнических столкновений и как результат – усложнение социально-политической обстановки в Синьцзяне, а с другой – возможное обострение межэтнических противоречий с перспективой возникновения проблемы незаконной миграции или, что еще хуже, – беженцев.
Третья «ловушка» – имущественная поляризация населения и диспропорциональность регионального развития. Обе проблемы напрямую связаны с перспективой сохранения социально-политической стабильности в Китае, а следовательно – так или иначе, но будут воздействовать на региональную безопасность. Что касается первой, то увеличение числа крестьянских выступлений в последние годы – явное свидетельство нестабильности в китайской деревне. Не лучшим образом складывается ситуация и в городах. В настоящее время от 100 до 200 млн. человек, или 22–45 % городского населения Китая, недовольны своим положением, а высшую степень недовольства выражают 32–36 млн. человек, т. е. 7–8 % горожан5. И это недовольство может стать детонатором социального взрыва.
Что касается проблемы диспропорционального регионального развития, то она не только ведет к перетоку трудовых ресурсов из менее благополучных в более развитые районы КНР, усложняя тем самым социальную ситуацию как в первых, так и в последних, но и напрямую связана с борьбой политических элит за ресурсы и проблемой регионального сепаратизма.
Наиболее серьезный вопрос для нашего региона в этом контексте – тенденции развития социально-политической ситуации в приграничном Синьцзяне. В случае возникновения в СУ АР социальной и межэтнической напряженности, вызванной проблемой этнической конкуренции за рабочие места, продолжением процесса имущественной поляризации, углублением региональных различий между Синьцзяном и внутренними районами Китая, масштабной миграцией в СУ АР ханьце (грег, хань – это основной этнос Китая) из внутренних регионов Китая, усилением контроля центра над социально-экономическими и политическими процессами в Синьцзяне и т. д. его критический потенциал может быть экспортирован на территорию
С точки зрения вопросов безопасности Центральной Азии здесь две значимые проблемы: во-первых, «этнический сепаратизм», а во-вторых, так называемый «религиозный экстремизм»6. Значимо и то, что события последнего десятилетия демонстрируют процесс смыкания «религиозного экстремизма» с этническим конфликтом и этническим сепаратизмом, в которых все чаще используется тактика террора. А у терроризма есть такая особенность – переносить конфликт за пределы первоначальной территории, т. е. экспортировать его на территории других государств, которые на первый взгляд не вовлечены в данный конфликт. И в этом смысле у государств Центральной Азии весьма опасное соседство.
Четвертая «ловушка» – повышение качественного уровня производительных сил и привлечение в экономику страны высоких технологий, без чего просто невозможен устойчивый экономический рост, а следовательно – и поддержание социально-политической стабильности. Сегодня социальная структура населения Китая оставляет желать лучшего. Безусловно, когда речь идет о такой стране, как Китай, даже доли процента – гигантская цифра. Однако, несмотря на все достижения в экономическом развитии, Китай в целом остается бедной и отсталой страной, к тому же зависящей от импортных технологий и сырьевых ресурсов.
Что касается технологий7, то это в большей степени проблема США и России, хотя известны факты использования Китаем и казахстанских ноу-хау. А вот то, что касается сырьевых ресурсов, это в значительной степени наш, центральноазиатский вопрос.
Выше уже говорилось о том, что самостоятельно Синьцзян не может реализовать стратегию «большого освоения запада». В основном она осуществляется за счет финансовых вливаний центрального бюджета. Однако не вызывает сомнений и то, что ее реализация связана в том числе и с использованием экономического потенциала Центрально-Азиатского региона в интересах развития западных районов Китая. Тот, кто посещал СУ АР в середине 1980-х и в последние годы, может почувствовать разницу. Сравнение данных экономического развития8 показывает, что опережающее развитие Синьцзяна в значительной степени происходит за счет использования материальных и финансовых ресурсов Центрально-Азиатского региона, и прежде всего – Казахстана (см. табл. 1).Таблица 1.
Основные показатели развития Казахстана и Синьцзяна в 2000–2003 гг.
* Данные за 2001 год. Источники: Краткий статистический ежегодник Казахстана. 2005. Алматы, 2005. С. 5–6, 94,114:118,131; Синьцзян тунцзи няньцзянь. 2004. (Статистический ежегодник по Синьцзяну. 2004 год). Урумчи, 2004. С. 18–19, 20–23, 32, 77; Сыроежкин К. Западные ворота в Китай // Континент, 2000. № 19. С. 18–21.
Непосредственно с ресурсным потенциалом региона связана и еще одна проблема – реализация стратегии «большого освоения запада» предусматривает осуществление масштабных ирригационных и инфраструктурных проектов, что не может не сказаться на безопасности Центральной Азии. На сегодняшний день нерешенной остается проблема трансграничных рек. Таких три – Иртыш, Или и Текес9. По каждой из них китайской стороной разработаны соответствующие ирригационные проекты.
В принципе никто не оспаривает право Китая использовать для хозяйственных нужд воду этих рек, однако, с учетом планов «большого освоения запада», предусматривающих в том числе и масштабное ирригационное строительство, это право превращается в проблему. По расчетам китайских специалистов, они заберут себе всего 10–15 % водостока Черного Иртыша, но казахстанские экологи утверждают, что потеря даже 5–6 % уже приведет к экологической катастрофе. Резко обмелеют озеро Зайсан и Бухтарминское водохранилище, а вместе с ними лишится питьевой воды и большая часть Северного и Восточного Казахстана. Российские специалисты вообще оценивают экологические последствия очередного «проекта века» исключительно в черных тонах – «огромному региону… размером с Францию… грозит участь второго Арала»10.
Вторая проблема Китая – устойчивый дефицит углеводородного сырья. Так, если в 2000 г. Китай импортировал 70 млн. тонн нефти, в 2003-м – уже около 80 млн. тонн, в 2005 г. – 127,1 млн. тонн, то, по прогнозам, зарубежные поставки нефти в Китай к 2010 г. могут удвоиться, а к 2030 г. он будет ежегодно потреблять более 400 млн. тонн нефти (см. табл. 2).Таблица 2.
Оценки спроса на нефть в Китае (млн. тонн в год)
Источник: Крутихин М. Спрос под вопросом: Потребность Китая в российской нефти глазами китайцев // RusEnergy. 12.04.2006.
Причем, с учетом географии импорта Китаем сырой нефти (см. табл. 3), а также складывающейся в ряде регионов международной обстановки, вполне очевидно, что наращивание объемов импорта будет происходить преимущественно за счет поставок из России и государств Центральной Азии, прежде всего – Казахстана.
Таблица 3.
Источники импорта нефти в Китай (млн. тонн)
Источник: Крутихин М. Спрос под вопросом: Потребность Китая в российской нефти глазами китайцев // RusEnergy. 12.04.2006.
Наверное, это не так уж и плохо, во всяком случае для экономики Казахстана. Во-первых, трубопроводы в основной своей части проходят по нашей территории, а это – дополнительная оплата за транзит. Во-вторых, это возможность диверсифицировать направления транспортировки казахстанской нефти, а значит – ослабить зависимость от российских маршрутов и российских компаний. В-третьих, перспектива изменения состава иностранных участников на шельфе Каспия, а следовательно – сокращение зависимости от западных компаний. Наконец, возможность подключения российской нефти уже к казахстанским нефтепроводам.
Есть, правда, несколько факторов неопределенности. Первый связан с отсутствием ответа на вопрос, как поведет себя Китай, финансировавший строительство нефтепровода Атасу-Алашанькоу и ответственный за заполнение его нефтью, если Россия (при определенных обстоятельствах) откажется от участия в этом проекте, а работающие на шельфе Каспия западные компании заблокируют попытки Китая расширить свое участие в существующих и новых проектах. Казахстан в этой ситуации оказывается как бы между двух огней, вынужденный оказывать поддержку Китаю и вести довольно непростые переговоры с Россией и работающими на шельфе Каспия иностранными компаниями. И если с Россией он еще как-то может договориться, то западные компании, не склонные к учету принципа политической целесообразности, скорее всего будут исходить из собственных интересов. А эти интересы заключаются, в том числе, в реализации стратегии сдерживания Китая, ключевая роль в которой отводится контролю за энергоресурсами и путями их транспортировки.
Во-вторых, не совсем понятно и как будет вести себя Китай в отношении Казахстана, когда доля китайских компаний в нефтегазовом секторе республики существенно возрастет. Истории известны примеры, когда доминирование иностранных компаний в бюджетоформирующем секторе страны превращалось в серьезную угрозу национальной безопасности, и в этом контексте беспокойство, высказываемое казахстанскими парламентариями, вполне обоснованно.
В-третьих, нельзя не учитывать того обстоятельства, что Россия и Казахстан объективно становятся конкурентами на рынке поставок углеводородов в Китай, что может оказать свое влияние не только на ценовую и тарифную политику, но и на характер межгосударственных отношений. Думается, без внимания России не осталось активное включение Китая в 2006 г. в «газовую игру» в Центральной Азии. И Казахстану в его нефтегазовых контактах с Китаем предстоит постоянно иметь в виду интересы в этой сфере России.
Наконец, растущий внутренний спрос в КНР закрепляет превращение Центральной Азии в сырьевой придаток китайской экономики. При этом надо учесть, что успехи китайской экономики объективно работают против всех центральноазиатских (как и многих развивающихся) экономик в сфере обрабатывающей промышленности и до некоторой степени сельского хозяйства.
Что касается комплекса факторов политической нестабильности в Китае, то как в совокупности, так и каждый самостоятельно они, формируя условия возникновения политического кризиса в КНР, способны оказать непосредственное воздействие на безопасность в Центральной Азии. Рассуждения о том, что Ху Цзинтао был бы рад осуществить радикальные реформы, но ему мешает «старая гвардия», сегодня уже не имеют под собой серьезных оснований. Проблема в другом – удастся ли руководителям «четвертого поколения» удержать в сфере своего влияния региональные элиты и не приведет ли институализация внедряемой им в общественные отношения идеологии «равенства» к возрождению левацких тенденций и призыву к очередному переделу собственности.
Поскольку нет однозначного ответа на вопросы, каким образом будет в ближайшей перспективе протекать политическое развитие Китая и какие политические вызовы и угрозы окажутся преобладающими, включение всех этих проблем в число возможных вызовов для региональной безопасности не только допустимо, но и необходимо.Факторы неопределенности и их воздействие на безопасность Центральной Азии
Факторы неопределенности, исключая те, о которых речь шла выше, главным образом связаны с двумя обстоятельствами: во-первых, со спецификой изменений внешнеполитической стратегии КНР, а во-вторых, с особенностями расклада геополитических сил в Центрально-Азиатском регионе и характером отношений государств Центральной Азии с Китаем и другими крупными «игроками» в регионе.
Первая группа факторов связана с тем, что с укреплением властных позиций «четвертого поколения» китайских руководителей стратегия Китая на международной арене стала более наступательной : в области экономики наметился переход от «политики открытости» и взаимодействия с мировой экономикой к интеграции в мировые рынки; а во внешней политике – переход от задач «обеспечения международных условий развития реформ» к активному участию в создании новой архитектуры международной безопасности11.
Суть внешнеполитической стратегии, предложенной Ху Цзинтао, заключается в следующем:
– переход от пассивной линии поведения, нацеленной на создание благоприятных внешних условий для внутренних реформ, к активной, призванной превратить Китай в реального участника глобальных трансформаций;
– переход от политики приоритетности двусторонних связей к многосторонней дипломатии;
– защита за рубежом, активная и часто агрессивная, интересов Китая, китайского бизнеса и китайских граждан.Данной стратегии отвечает новое позиционирование Китая на международной арене. Китай воспринимается сегодня как набирающая глобальную значимость сила, которая пока не уверена в своих ресурсах и не имеет таковых, чтобы играть лидирующую роль в мировой экономике и политике, как не уверена и в выгодной для Китая реакции мирового сообщества на стремительный экономический рост Китая. А потому и действует она хотя и с возрастающей жесткостью (вслед за ростом стратегической мощи), но пока осторожно. Китай ищет равноправного сотрудничества с Западом в поддержании глобальной и региональной стабильности, но не готов и не желает пока брать «излишнюю» ответственность за это и лишаться торговых преимуществ «развивающегося государства»12.
Именно отсюда проистекает та неопределенность, которая наблюдается не только в отношениях между Китаем и США, но и в отношениях между Китаем и Россией. А это не может не оказывать влияния на региональную безопасность в Центральной Азии, поскольку однозначно ответить на вопрос, как в ближайшей перспективе будут складываться отношения в этом треугольнике, и каким образом они будут оказывать воздействие на региональную безопасность, не представляется возможным.
Что касается характера отношений между Китаем и США, то преобладающей является их оценка как отношений сотрудничества и соперничества. В то же время часть китайских политологов склонна подчеркивать большие различия между Китаем и США, которые могут привести к серьезным спорам, и на первое место в характеристике китайско-американских связей ставит соперничество, поскольку в американской стратегии Китай считается «ни врагом, ни другом, но потенциальным соперником».
Пока, в краткосрочной перспективе, как полагают китайские эксперты, у США и КНР больше общих интересов (борьба с терроризмом и экстремизмом, достижение относительной стабильности в международных отношениях, безопасное получение энергоресурсов), но эти общие интересы имеют «временную природу», особенно в дуге нестабильности (Центральная Азия, Ближний Восток, Южная Азия). Нынешняя стратегия США обеспечивает Китаю некоторое геополитическое пространство, но в долгосрочной перспективе «стратегическое» давление на Китай может существенно возрасти13.
Причину этого часть китайских авторов видит в «конкуренции» между моделями развития, предлагаемыми США и Китаем. «Поскольку важным компонентом глобальной стратегии США является стремление воспрепятствовать появлению на мировой арене другой великой державы, которая способна бросить вызов статусу США, Америка может увидеть угрозу в модели развития Китая и в его концепциях переустройства мира. Согласно господствующим в США представлениям, развитие возможно только по западной модели, поскольку демократическая система и рыночная экономика – это лучшее, что выработало человечество в своей истории, и все страны мира должны придерживаться именно этой модели. Однако развитие Китая идет по пути, явно отличающемуся от американской модели, и китайская модель начинает вызывать все больший интерес в мире, особенно среди развивающихся стран. Распространение этой модели будет способствовать формированию новой структуры мироустройства и таким образом ставить под вопрос лидерство США»14.
С учетом всех этих обстоятельств военное присутствие США и НАТО в Центральной Азии рассматривается в Пекине как угроза национальной безопасности. И дело, по-видимому, даже не столько в том, что оно разрушило всю геостратегию Китая, которая с конца 1980-х гг. выражалась формулой «опираться на север, стабилизировать западное направление, а основные усилия сосредоточить на востоке и юге» и до последнего времени работала достаточно успешно.
Проблема, во-первых, в том, что интересы Китая и США в регионе противоречат друг другу, а сам Китай в стратегии Пентагона рассматривается как «враг № 1». По оценкам американских аналитиков, кстати говоря недалеким от истины, через 10–15 лет КНР будет способна бросить вызов глобальному доминированию США15. Чтобы предотвратить такой сценарий развития событий, необходимо принять превентивные меры. А лучшего плацдарма для их организации, чем регион Центральной Азии, учитывая как специфику региона, так и соседнего с ним СУ АР КНР, придумать невозможно. Следовательно, китайский фактор в российско-американском противостоянии или сотрудничестве в регионе – величина постоянная, но спрогнозировать, каким образом поведет себя Китай при возникновении очередного кризиса, вряд ли возможно.
Во-вторых, в странах Запада и США изменились подходы к проблеме самоопределения этнических меньшинств в полинациональных государствах и даже стало наблюдаться попустительство этническим сепаратистам. Конец 1980-х – начало 1990-х гг. дали миру массу этнонациональных движений, «национальных фронтов» и этнокультурных объединений, прямо или косвенно поддерживаемых не только международными организациями по защите демократии и прав человека, но и правительствами некоторых стран Запада.
В-третьих, давно доказано, что по крайней мере в некоторых случаях терроризм стал для государств одним из способов «вести войну» с помощью подставных группировок и даже с помощью секретных служб, но, когда эту же идеологию начинают исповедовать претендующие на независимость аналитики, возникает вопрос, на чью мельницу они льют воду и чей заказ выполняют. В этом контексте нелишне будет напомнить, что даже Исламская партия Восточного Туркестана не сразу была внесена Госдепартаментом США в официальный список террористических организаций16, а рассматривалась как организация, борющаяся за национальное освобождение17.
С позиций региональной национальной безопасности все вышесказанное и представляет собой фактор неопределенности, поскольку однозначно ответить на вопрос, как в ближайшей перспективе будут складываться отношения между США и Китаем и каким образом они будут оказывать воздействие на региональную безопасность, не представляется возможным. Единственное, что очевидно, в современных условиях, когда США продемонстрировали всему миру, что «супердержава» может не считаться с нормами международного права, искушение воспользоваться этим прецедентом у Китая возрастает. И если в Китае решат, что происходящие в Центрально-Азиатском регионе процессы содержат в себе угрозу его безопасности, то, занятые «локальными войнами» в различных регионах мира, США просто не смогут эффективно противостоять агрессии Китая в Центральной Азии.
Второй фактор неопределенности касается вопросов взаимодействия в регионе России и Китая. На первый взгляд проблем здесь, казалось бы, нет. Напротив, в настоящее время российско-китайские отношения находятся на подъеме и переживают лучший период в своей истории. Однако не все так однозначно.
Во-первых, «оставленные в наследство историей» вопросы никуда не исчезли, и при определенных условиях они снова могут встать в повестку дня.
Во-вторых, существуют объективные проблемы, связанные с угрозой «китайской экспансии» и трудовой миграции из Китая. Особенно на Дальнем Востоке.
В-третьих, дает о себе знать разница экономических потенциалов России и Китая. Россия в публикациях китайских политологов последних лет не включается в категории великих и региональных держав, а называется «крупной страной» или «большой развивающейся страной». Встречаются и еще более резкие оценки: «Россия стала одним из тех рядовых государств, которые политически являются державами второго, а экономически и третьего сорта»18.
Соответственно в российско-китайском альянсе Китаю отводится роль «первой скрипки». В настоящее время, как полагает китайский профессор из Гонконга Чжэн Юйшо (Zhen Yusho), «силы России невелики, и она абсолютно не может реализовать свои стратегические цели без отношений стратегического партнерства с Китаем», а ориентация России на Запад может рассматриваться «как фактор, который способен неблагоприятно отражаться на развитии стратегического партнерства между Китаем и Россией»19. Некоторые китайские эксперты утверждают также, что сотрудничество с Китаем имеет более важное значение для России, чем для Китая, и что Китай является партнером, «обеспечивающим безопасность ее периферийных районов»20.
И с учетом этих обстоятельств, по-видимому, недалек от истины в своих выводах по поводу «стратегического» партнерства между Россией и Китаем российский исследователь Д. Тренин. Как он пишет, «стратегия Пекина преследует несколько целей. Во-первых, используя „великодержавный комплекс" Москвы, максимально долго сохранять остаточное противостояние России и США на международной арене и тем самым частично ослабить напряжение в китайско-американских отношениях. Во-вторых, руками Москвы „выдавить" американские базы из Центральной Азии, потенциально угрожающие КНР с запада, и создать благоприятные условия для укрепления экономических и геополитических позиций Китая в бывших советских республиках. В-третьих, получить более широкий доступ к природным запасам Сибири, необходимым для дальнейшего быстрого развития экономики КНР, и к современным российским военным технологиям, позволяющим перевооружить Народно-освободительную армию Китая и создать реальный противовес американским войскам, находящимся в Восточной Азии»21.
Во всяком случае, наблюдаемое российско-китайское сотрудничество в Центрально-Азиатском регионе демонстрирует именно эти тенденции. Москва и Пекин активно «дружат» против Вашингтона, точнее – против наращивания его присутствия (особенно военного) в Центральной Азии. Однако парадоксальность ситуации заключается в том, что ни Россия, ни Китай не стремятся к конфронтации с США и не готовы бросить им открытый вызов, особенно в одиночку. Резоны здесь вполне объяснимы. Для Китая они связаны с уровнем торгово-экономических отношений с США, а также с возможностью получать от них новые технологии. Для России – с перспективой ее евроатлантического выбора, желанием позиционировать себя как одного из ведущих мировых игроков и естественной конкуренцией с Китаем на пространстве Центральной Азии. Хотя Россия и заинтересована в создании геополитического противовеса США в регионе, но при этом она, по-видимому, не забывает и об опасности китайской экспансии в Центральной Азии.
Этот парадокс и составляет фактор неопределенности. Сегодня, когда тактическая цель России и Китая едина и оба государства нуждаются во взаимной поддержке, все понятно и вполне логично. Неопределенность возникнет, когда, гипотетически, США покинут Центральную Азию и необходимость в партнерстве с Россией для Китая будет не столь актуальной. При этом, безусловно, речь не идет о некой «китайской альтернативе» российскому или американскому присутствию, хотя уже нельзя не считаться с тем фактом, что, несмотря на существующие на ментальном уровне опасения по поводу «китайской экспансии», не только политической элитой, но и населением государств Центральной Азии Китай рассматривается как вполне достойная альтернатива России.
Для России это довольно опасный «звонок», свидетельствующий о том, что, по-видимому, пришло время пересмотреть концепцию взаимоотношений с ее партнерами в Центральной Азии. Как представляется, успех на центральноазиатском направлении во многом будет зависеть от того, насколько Москва готова предложить партнерам эффективные, «конкурентоспособные» варианты совместного решения наиболее болезненных для них проблем в области геополитики, экономики, борьбы с преступностью и терроризмом, а также в гуманитарной сфере.
Третий фактор неопределенности связан с перспективами интеграционных объединений на пространстве Центральной Азии в контексте активизации деятельности ШОС. Главная проблема заключается в том, каким образом могут быть выстроены (и могут ли быть выстроены вообще) взаимоотношения между ШОС и СНГ, ШОС и ЕврАзЭС, ШОС и ОДКБ, ШОС и НАТО. Пока вразумительные ответы на данный вопрос отсутствуют. И отсутствуют они, скорее всего, по той причине, что нет определенности с перспективой самих этих интеграционных объединений. Интеграционные процессы на постсоветском пространстве чем-то напоминают «титанические усилия» персонажей из известной басни И.А. Крылова, в результате которых воз оставался на одном и том же месте. В Китае, очевидно, это понимают, а потому не ставят перед собой целей, которые реализовать невозможно.
Четвертым фактором неопределенности, существенно усложнившим ситуацию на постсоветском пространстве в целом и в Центральной Азии в частности, стали так называемые «цветные революции», приведшие к незапланированной смене политических режимов в Грузии, на Украине и в Киргизии.
Во-первых, после этих событий с сожалением пришлось констатировать малоприятный факт: ни ОДКБ, ни ШОС оказались не готовы к коллективным действиям в условиях возникновения политического кризиса в одной из стран, входящих в эти структуры.
Во-вторых, возникшая в связи с феноменом «цветных революций», ставшая актуальной необходимость определить свое отношение к действующим политическим режимам и оппозиции в государствах Центральной Азии. Та активность китайских дипломатов, журналистов и представителей экспертных кругов, которую они демонстрировали после событий в Киргизии и Узбекистане, доказывала это. Очевидно, без внимания Китая не остались и изменения, которые произошли в политике России по отношению к странам СНГ и их политическим режимам. Если до событий на Украине главным приоритетом России была поддержка действующих политических лидеров, то после украинского майдана она начала подходить к ним избирательно, в большей степени ориентируясь на собственные национальные интересы и учитывая уровень их лояльности по отношению к политике Москвы.
Третья проблема связана с возможностью, а главное – целесообразностью использования коллективных сил ОДКБ и ШОС в случае возникновения очередной конфликтной ситуации в регионе. Позиция стороннего наблюдателя, занятая этими организациями во время событий в Киргизии и Узбекистане, существенно подорвала их имидж как авторитетных организаций, призванных заниматься проблемами региональной безопасности. Готового ответа на этот вопрос, учитывая его деликатность, нет до настоящего времени, однако искать его необходимо, поскольку ситуация в регионе далека от стабильной и условия для очередной «цветной революции» сохраняются.
Подводя итог, хотелось бы еще раз подчеркнуть: все, о чем говорилось выше, всего лишь авторские гипотезы. Возможно, часть из них так и останутся таковыми. Правда, при условии, если, во-первых, руководство «четвертого поколения» сумеет доказать, что оно способно «держать удар», а выдвинутые им идеи найдут поддержку не только у большинства населения Китая, но и у китайской бюрократии. Во-вторых, если на Западе Китай перестанут рассматривать как «чуждый элемент», а из стратегических разработок исчезнет доктрина «сдерживания Китая». Если в международных отношениях возобладает здравый смысл и из них исчезнут «двойные стандарты». Если писаные нормы международного права снова станут всеобщими и концепции «нанесения превентивного удара», «гуманитарной катастрофы» и «внедрения демократии» канут в Лету. Наконец, если для великих держав, разыгрывающих свою партию в регионе, станет очевидно, что их конкуренция на пространстве Центральной Азии непродуктивна и ей на смену должен прийти поиск консенсуса.
В общем, слишком много «если», и самое грустное – всего этого ожидать в ближайшей перспективе не приходится. Мир живет по иным законам, главный из которых – закон Real Politic, основной принцип которого гласит: предупрежден – значит, вооружен.
Примечания
1. См.: Mo Rong, Liu Jun, Chen Lan. Лuye xinshi: guanzhu nunmin HyHMHHbgung de Лuye wenti (Ситуация с занятостью: Проблемы трудоустройства крестьян-рабочих) / 2006 man: Zhonggo shehui Чжунго шэхуй xinshi fenxi yu yuce (2006 год: Анализ и прогноз положения в китайском обществе). Пекин, 2006. С. 108, 112.
2. Zhonggo tongЛ nianЛan. 1999. (Статистический ежегодник Китая. 1999 год). Пекин, 1999. С. 111–112.
3. См.: Zhong’Ya yanЛu, 1994. № 3–4. С. 22.
4. Zhang Yi. 13 yi zhi hou Zhonggo renkou de xin tezheng (Новые закономерности в населении Китая после достижения 1,3 млрд.) / 2006 nian: Zhonggo shehui Чжунго шэхуй xinshi fenxi yu yuce. С. 103.
5. Бергер Я. Большая стратегия Китая в оценках американских и китайских исследователей // Проблемы Дальнего Востока. 2006. № 1. С. 46.
6. Подробнее об этих проблемах см.: Сыроежкин K.Л. Мифы и реальность этнического сепаратизма в Китае и безопасность Центральной Азии. Алматы, 2003.
7. В настоящее время уровень зависимости КНР от импорта техники и технологий чрезвычайно велик – 70 % по станкам с числовым программным управлением, 80 % – по нефтехимическому и 95 % по медицинскому оборудованию (см.: Renmin ribao. 2005. 24.08).
8. В сравнительном анализе используются статистические данные по Казахстану. Во-первых, они наиболее полные и доступные. А во-вторых, по всем показателям Казахстан является лидером в Центрально-Азиатском регионе.
9. Подробнее об этой проблеме см.: Сыроежкин K.Л. Взаимоотношения Китая с государствами Центральной Азии // Казахстан-Спектр. 2000. № 1. С. 78–100.
10. Балиев А., Медведев А. Реки сами не умирают. Их убивают //Российская газета. 1999.12 февраля.
11. См.: Михеев В. Внешняя политика Китая при новом руководстве // Азия и Африка сегодня. 2005. № 12. С. 2.
12. Там же. С. 4.
13. См.: GoЛ wenti yanЛu. Пекин, 2005. № 5. С. 28–32; ShiЛe ЛngЛ yu zhengzhi. Пекин, 2005. № 2. С. 36; Contemporary International Relations. BeiЛng, 2004. № 11. P. 11–12, 40.
14. See: Contemporary International Relations. BeiЛng, 2004. № 11. P. 5, 12.
15. По утверждению консультанта «РЭНД корпорейшн» К. Лейна, «внутри стратегического сообщества США существует группа, которая полагает, что Соединенные Штаты должны предотвратить превращение Китая в мировую державу, стимулируя внутренние противоречия, и, если это не поможет, прибегнуть к превентивной войне». См.: Давыдов А. Китай в современной внешнеполитической стратегии США // Проблемы Дальнего Востока. 2005. № 3. С. 58.
16. Как заявил заместитель госсекретаря США Р. Армитидж, по мнению американского правительства, Исламское движение Восточного Туркестана является террористической организацией. США готовы вместе с китайским правительством нанести удары по ней // Renmin ribao. 28.08.2002.
17. Так, несмотря на то что в ноябре 2001 г. вице-премьер Госсовета КНР Цянь Цичэнь сообщил Верховному комиссару ООН по правам человека Мэри Робинсон, что примерно 1000 китайских мусульман проходили обучение в лагерях Аль-Каиды в Афганистане и других местах и что около 100 уйгуров воевали на стороне талибов, и Мэри Робинсон, и президент США Джордж Буш сочли за лучшее предупредить Пекин о том, что «необходимость проведения антитеррористической кампании не может служить оправданием нарушений прав и свобод граждан в Синьцзян-Уйгурском автономном районе». См.: Время по Гринвичу. 21.12.2001; BBS. 15.11.2001.
На пресс-конференции 11 декабря 2001 г. официальный представитель китайского МИД Чжан Циюэ, заявив, что «эти люди в действительности экстремисты, поддерживающие тесные связи с силами международного терроризма», подчеркнул, что пленники должны быть выданы Пекину, как только подтвердится их китайское гражданство. Однако генерал Фрэнсис Тэйлор, специальный посланник США по проблемам терроризма, напомнил официальным лицам Китая, что задержанные уйгуры не могут быть репатриированы, «поскольку Вашингтон не считает террористическим движение за независимость Восточного Туркестана». См.: Китай и США делят уйгурских боевиков. 12 декабря 2001 года.Время по Гринвичу. 21.12.2001.
18. An Analysis of the BRICs Phenomenon // Contemporary International Relations. BeiЛng, 2004. № 9. P. 11.
19. См.: Китайские исследователи России о китайско-российских отношениях
и развитии внутренней обстановки в Российской Федерации // Экспресс-инфор-мация ИДВ РАН. М., 2005. № 1. С. 13.
20. Там же. С. 14.
21. Тренин Д. Россия между Китаем и Америкой // Pro et Contra. 2005. Ноябрь-декабрь. С. 48.