Час пробил
Шрифт:
— Вы не могли бы дать адрес вашего отца? Хочется задать ему два-три вопроса.
Ей показалось, что впервые за все время их беседы Нора испытала нечто, отдаленно напоминающее смущение или растерянность. В этот момент мисс Розенталь уже ничем не
походила на суетливую и бурлящую от напора внутренней энергии особу: напротив, опа скорее производила впечатление весьма расчетливой и собранной женщины. Возможно, как и доктор Барнс, искавший спасение под маской невозмутимости, Нора обрела таковое под маской неуравновешенного человека, постоянно деятельного и, как это сейчас принято называть, моторного.
—
Конечно, миссис Уайтлоу не поняла, к чему относится цифровое обозначение миража: к самому Солу Розенталю или возможности встречи с ним, и вопросительно посмотрела на Нору.
— Фата-моргана — название улицы. У нас есть улица Гаруна аль-Рашида, Карлика Носа и даже площадь Багдадского вора, — любезно и холодно пояснила мисс Розенталь.
Было видно, что она при этом лихорадочна соображает. Явно не без труда подавив в себе сомнения, она негромко и подчеркнуто безразлично заметила:
— Не думаю, что есть смысл говорить с отцом. Кроме «да» и «нет», и то сквозь зубы, ничего не удастся услышать в лучшем случае. В худшем — он просто не пустит вас на порог.
«Веселая перспектива», — подумала Элеонора, а вслух сказала:
— Не страшно. Я ко всему привыкла. Родиться в большом городе, в большой стране в середине двадцатого века — ко всему привыкнешь.
Если бы в этот момент Элеонору спросили, шутит она или говорит серьезно, ей трудно было бы дать вразумительный ответ. Случается же, что мы начинаем говорить шутя и, еще не закончив фразу, вдруг понимаем, что ничего смешного в сказанном нет. Если и есть что-то — то, скорее, страшное.
Миссис Уайтлоу записала адрес, кивнула и медленно, так, чтобы Нора могла хорошо ее разглядеть, пошла к машине. В том, что Нора внимательно смотрит ей вслед, она не сомневалась. Для этого не требовалось ни наблюдательности, ни знания жизни. Для этого достаточно было только установить, что ее собеседница — тоже красивая женщина.
Улица Фата-моргана была такой же, как многие другие улицы Роктауна: чистой, ухоженной, со множеством цветов, выглядывающих с небольших участков. Но, несмотря на
сходство с другими, эта улица имела одно явное и весьма красноречивое отличие — эта улица была небогатая. Да — чистота. Да — цветы. Да — ухоженность. Но чистота бедная, цветы чахлые, с трудом дающаяся ухоженность… Может быть, и название улицы должно было символизировать, как призрачны надежды на успех: желать успеха так естественно, но почему-то желание потрогать мираж почти всем, кто жаждет успеха, покажется глупым, хотя мираж и успех — примерно одно и то же, а может, и вовсе одно и то же.
Миссис Уайтлоу остановила машину у одиннадцатого номера. Перед входом в дом на геометрически круглых клумбах росли тюльпаны. Элеонора не любила эти цветы, они всегда вызывали у нее ощущение, среднее между торжествами на неудачной свадьбе и похоронами. Элеонора любила цветы попроще, поестественнее. Она и сама в душе была человеком простым и естественным. Цветы-аристократы — как людй-аристократы: и в тех, и в других слишком много наносного. У калитки висел настоящий медный корабельный колокол — правда, небольшой, — неизвестно с какого моря занесенный сюда. К языку колокола был привязан шнур, весьма живописный, скрученный из нескольких
— Вы кто мне? — спросило существо басом, мягко глядя на Элеонору.
— Я ищу мистера Сола Розенталя, — пролепетала от неожиданности женщина.
— Не ищите его. — Незнакомец выдержал паузу, взял Элеонору за руку и легонько потянул за собой. — Не ищите его. Вы его уже нашли.
Элеонора никогда бы не поверила, что у такого отца может родиться такая дочь, как Нора.
В доме Сола Розенталя было темно и прохладно. Он усадил Элеонору на мягкий скрипучий диван, сам сел на стул, подогнув под него короткие кривые ножки. Если дочь сама начала разговор о Дэвиде Лоу, то отец молчал и, когда молчание стало тягостным, провел пальцем по столу, покрытому толстым слоем пыли. Сол Розенталь посмотрел на
подушечку пальца со слоем серой мохнатой пыли и проговорил, виновато вытирая палец о брюки:
— Живу один. Жена умерла много лет назад. Вот она. — Он взглянул на большую цветную фотографию на стене. Миссис Уайтлоу увидела молодую женщину, ее иссиня-черные волосы были гладко зачесаны и открывали красивый чистый лоб. Это был портрет трагический и чарующий одновременно. Глядя на него, можно было с уверенностью сказать, что овдоветь Солу Розенталю пришлось очень давно. Становилось также понятным, почему Нора Розенталь — дочь невероятно уродливого отца — так хороша.
— Мистер Розенталь, — начала Элеонора, — я даже не представилась…
— А зачем? Я и так знаю, кто вы. Миссис Элеонора Уайтлоу. Частный детектив. Много нашумевших дел в по следние годы. Вас пригласила Розалин Лоу. Вы уже несколько дней в нашем городе. Он маленький, наш город, здесь все и всем становится известно быстро. Я ждал вас. Как только вы ушли от дочери, она позвонила мне. Просила шугануть вас — это я умею. Но зачем мне, приличному человеку, грубить приличной женщине? Зачем? Достаточно, что мы с дочерью не можем обменяться и двумя фразами, как начинается ядерыый взрыв. Она не любит меня. Ей неприятно, когда кто-то видит меня. — Он замолчал и подтянул брюки, открыв обзору носки, приспустившиеся с тоненьких, молочно-белых ножек, усыпанных густыми жесткими волосками.
— Мистер Розенталь, вы не могли бы рассказать о ваших отношениях с Дэвидом Лоу?
— О моих отношениях? Пожалуйста. Мы вложили деньги в одно дело и проиграли. У него был запас прочности, а у меня нет. Поэтому он остался в своем особняке, — то ли с горечью, то ли со сдержанной яростью проговорил хозяин, — а я переехал сюда. В конце концов, какая разница, где жить, где готовиться к естественному финалу. Главное — мир в душе. — Нет, он, конечно, смиренно горевал. — Вот я говорю с вами, у меня есть тюльпаны, которые доставляют мне удовольствие, я молюсь, я покупаю привозные луковицы на последние деньги, ругаюсь с дочерью — живу, одним словом. А Дэвид? Теперь его положение хуже, чем мое. Намного хуже. И главное — я еще, быть может, смогу подняться, а он никогда.