Час пробил
Шрифт:
— Пробовать. Даже если просто крикнуть: «Не стрелять!» — уже будет польза.
— Почему? Никто же не услышит?
— Так кажется. Слова нигде и никогда не пропадают. Никогда! Они лишь становятся еле слышны, а потом ухо совсем их не воспринимает. Ухо — только прибор, и его чувствительность ограничена, но слова не исчезают.
— Никогда?
— Никогда. Слова «не стрелять!» спрячутся до поры до времени под мостками, в подъездах, в туннелях метро и в гаражах, в пустых складских бункерах и в трюмах огромных кораблей…. И непременно будут услышаны, когда придет время. Не стрелять — это и не оскорблять, и не делать больно,
— Не хочу фрустрировать! Не хочу, — слышу я свой шепот и засыпаю, он и не знает, что засыпаю, и сквозь сон еще успеваю услышать обрывки фраз: «…жалеть не стыдно!.. Вовсе не унижает сострадание…» И вдруг: «Купаться!»
ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА
Купаться! Купаться! — В проеме двери, ведущей в ванную, вижу Андрюшу, он уже в плавках, с полотенцем на плече.
Через несколько минут мы у моря. Невозможно представить, что это вчерашнее море. Оно прозрачно и не дышит. Ни души. Вхожу по грудь в воду. У ног снуют маленькие рыбки, где-то высоко-высоко гудит самолет. Впереди пенный след — Андрюша плывет к облупленным, выкрашенным оранжевой краской буйкам. На них надпись: «Дальше не заплывать! Опасно!»
Я плохо вижу, белые буквы начинают скакать перед глазами и складываются в слова: «Не стрелять! Больше не стрелять! Опасно! Очень опасно!» Откуда взялись такие слова на буях? Ничего не понимаю. Ныряю с головой, и прохладная вода ласково струится вдоль просыпающегося тела.
Когда я вылезаю из моря, Андрюша лежит лицом вниз, под ним нагретая галька. Я ложусь рядом.
— Начали? — Он бросает мне на спину небольшой круглый камешек, я беру его — гладкий и кроваво-красный, — сжимаю в правой руке и отвечаю:,
— Начали!
Харт мечется по кабинету. От стены к стене, от окна к О1ромному несгораемому шкафу. Трудно было представить, что он окажется таким подвижным. Джоунс стоит, прислонясь к подоконнику. Он невозмутим. Джоунс плохо выглядит сегодня: лицо серое и прыщей больше, чем обычно. На рубашке — пятнышко.
• Все это миссис Уайтлоу отмечает, входя в кабинет. И то, что Харт почти небрежно кивает ей — обычно он излишне церемонен, — скупым жестом, без прибауток, предлагая сесть. Он как актер, который прекрасно движется по сцене, свободно и непринужденно меняя позы. У Элеоноры вдруг возникает ощущение, что перед ней разыгрывается отрепетированный спектакль, спектакль одного актера.
Харт — хороший актер. Умный. Он понимает, что может быть перебор в драматизации ситуации. Тем более что миссис Уайтлоу неизвестно пока, что произошло. Такая неизвестность в сочетании с затянувшимися метаниями на сцене может вызвать раздражение приглашенного зрителя. Харт все понимает и учитывает. Садится в крутящееся канцелярское кресло, вытирает лоб платком. Для Харта потеть — дело самое привычное/ но если бы он был взволнован как следует, вернее — как должно бы следовать из его метаний и неожиданного звонка Элеоноре, то можно было и не вытирать лоб.
— Сбежал ваш клиент! — Элеонора недоуменно молчит. — Сбежа сукин сын! Марио Лиджо сбежал! Все начинают его защищать, а со мной никто не считается.
— Так уж всюду? — прерывает Элеонора.
Она уже поняла, что генеральная линия спектакля, устроенного Хартом, совпадает с идеей спектакля, поставленного чуть ранее доктором Барнсом. Идея такова: откажитесь от следствия. То же советовал и Сол Розенталь. Какое единодушие!
Все-таки Харт не такой уж блестящий актер. Слишком большой заинтересованности он позволил прозвучать в словах, адресованных Элеоноре: «Вам-то хорошо! Для вас теперь кончится вся эта морока». Харт напирает:
— Прикроют, прикроют. Найти его теперь невероятно трудно.
Харт смотрит на миссис Уайтлоу. Если он неблестящий актер, то психолог все же неплохой. Он переиграл. И понял, что это не укрылось от Элеоноры.
Мгновенное переключение — Харт меняется. Он спокоен, даже расслаблен, смешлив, от его озабоченности не остается и следа. Молчание сейчас не в его пользу. Благо есть спасительный Джоунс.
— Эге! — крикнул Харт. — Бьюсь об заклад, что миссис Уайтлоу голодна! Мой звонок не дал ей поесть. Голодная женщина — ничуть не добрее голодного мужчины, что бы ни думали по этому поводу сами женщины. Принеси-ка нам чего-нибудь, — обращается он к Джоунсу. — Пожуем. И побольше попить. Мой движок вот-вот перегреется. — Харт шлепает ладонью по животу.
Джоунс выходит.
Элеонора видит на столе длинную черную дубинку, которую раньше не видела в кабинете Харта. Он перехватывает взгляд.
— Штуковина Джоунса, — он смотрит на увесистую резиновую палку. Понимает, что Элеонору интересует, не чья, а зачем она здесь. Припоминает, как внимательно всматривалась она, войдя в кабинет, в маленькое бурое пятнышко на рубашке Джоунса. Элеонора — одно слово: женщина — не могла не заметить, что рубашки у Джоунса всегда необычайной чистоты, в отличие от рук. Наверное, это предмет его гордости, тем более ей непонятно, почему сегодня рубашка Джоунса небезупречна. К тому же пятнышко. Нехорошее пятнышко. «Скорее всего, прошедшую ночь Джоунс провел не дома и не смог переодеть рубашку, — думает, наверное, она. — Где мог провести ночь такой человек, как Джоунс? Подруг у него, судя по взглядам, которыми он награждает женщин, нет. В известных заведениях не ночует. Где он был ночью?»
— При каких обстоятельствах бежал Лиджо? — Элеонора видит, что Харт прекрасно понял: она что-то подозревает.
Ока знает, что сейчас он изобразит недоумение. Так и есть.
— Вы о чем? — Харт как будто всецело погружен в размышления о предстоящей трапезе. — Ах, об этом типе! — Перед началом рассказа обер-полицейский Роктауна глубоко
вздыхает. — У дома, в котором он снимал квартирку, я поставил сержанта. Люди, черт их дери, — всегда люди. Сержант уснул в патрульной машине. Продрал глаза — телегн Лиджо нет. У него был задрипанный кабриолет шестидесятого года. Сержант наверх: еще потерял несколько минут, дергая дверь. Вместо того, чтобы сообщить тут же нам. Спустился вниз, поехал, у первой дежурной группы, попавшейся на глаза, спросил, был ли на дороге кабриолет с таким-то номерным знаком. Ответ отрицательный. Наконец этот пентюх понял, что о преследовании не может быть и речи. Нет, чтобы сразу подумать. Кретин! И только после этого сообщил сюда, — Харт грохнул кулаком по столу, — на пульт. Мгновенно перезвонили мне. Подняли всех на ноги. Но время-то уже упущено. Черт его знает, сколько он там продрых, недреманное око! Может — полчаса, а может — два? Будем считать, что час. За час из ближайших аэропортов вылетело три самолета, через городки поблизости прошли два пассажирских поезда. Он мог, скажем, проехать на пассажирском до ближайшего крупного железнодорожного узла и сделать там пересадку, мог сесть на автобус. Сколько их тут раскатывает! Мог на попутку: и на легковую, и на трейлер, там водители иногда от скуки хоть черта посадят, если шофер не трусоват. Времена-то — о-го-го! Чего там распространяться? Ушел с концами, с концами.