Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы
Шрифт:
Рене, уговорив мать остаться дома — ненужная нервотрепка! — утром отправляется в здание суда, столь знакомое ему с детства: когда отец был председателем областного суда в Жилине, они жили там. Последняя комната их квартиры служила отцу и кабинетом, через него можно было пройти и в другие присутственные места — там по окончании приемных часов маленький Рене любил играть. Строчил на пишущих машинках. Воровал бумагу. Держа руки на распятии, в те времена еще хранимом у них, давал ложные показания. Но зал, в который Рене входит сейчас, почему-то ему не запомнился.
У входа в зал стоит низкорослый мужчина и проверяет документы. Пропускает только родственников или тех, кто имеет право войти по тем или иным причинам. Коридор до отказа забит любопытствующим людом, и Рене, оглядевшись, испытывает гордость, что обладает таким правом. Он предъявляет удостоверение и во всеуслышание называет себя. Низкорослый мужчина заглядывает ему в лицо — серьезно, но как-то по-родственному. Зал только начинает заполняться. Первый ряд за скамьями подследственных совершенно пуст, поэтому и Рене туда не садится. Но в зал постепенно набивается народ, и ему становится жарко. Повесить полушубок можно лишь на оконную задвижку, а ближайшее окно расположено между трибуналом и скамьями. Путь к нему и назад Рене пытается пройти как можно спокойнее, но на самом деле он не спокоен… По сравнению с другими обвиняемыми положение отца в каком-то отношении лучше, в каком-то — хуже. Хуже — потому что арестовали его девять месяцев назад, из данной группы обвиняемых — первого, и уже судили, приговорив к шести месяцам тюремного заключения. Однако и по прошествии этого срока отца не выпустили — напрасно Рене с матерью поджидали его у ворот Илавской тюрьмы; он снова оказался в КПЗ, ибо тем временем были привлечены к ответственности и другие участники этого дела. И предварительное заключение тянется до сих пор. Исключительное положение отца в этом процессе отнюдь не вселяет в Рене особой надежды: есть опасения, что в ходе расследования объявится новый главный свидетель… С другой стороны, отца Рене уже не могут судить за причастность к хищению мяса, отвечать за что остальным чревоугодникам еще только придется. Отец Рене уже свое получил, и в этом его преимущество. Но что, если ему предъявят какое-нибудь другое обвинение? Знакомые дали матери понять, что на сей раз речь пойдет не только о мясе… В зал входят жены врачей, садятся в первый ряд, впереди Рене. Да, пожалуй, и он туда завтра сядет.
В коридоре поднимается шум, и люди, сгрудившиеся у двери, расступаются. В зал суда входит милиционер, за ним врач, хирург, которого Рене хорошо знает — в детстве он оперировал ему руку, затем снова милиционер и снова обвиняемый и так далее, отец Рене — последний. Все шествие замыкает опять же человек в форме. Отца Рене почти не узнает. Он долго не видел его, и тот неузнаваемо изменился за это время: похудел и весь как-то съежился. Может, потому, что долго болел. Это подмечают и другие. Рене слышит, как кто-то говорит:
— До чего ж исхудал старый Рене!
И вправду, на отце Рене — его собственный костюм, но он до того велик ему, что кажется, будто с чужого плеча, будто взят напрокат у человека совершенно другой комплекции.
Взгляд каждого из подследственных, проходящего на свое место, обращен в зал, на родственников, только отец Рене глядит перед собой. И даже когда они рассаживаются по двум скамьям, он не пытается оглянуться, хотя остальные обвиняемые так и норовят кинуть взгляд назад. Наверно, потому, думает Рене, что отец — юрист и отлично знает, что можно делать, а что нельзя. Подсудимые, перемежаясь с охраной, сидят недвижимо на двух скамьях, глаза зрителей, в том числе и Рене, устремлены им в спины. Ничего не происходит…
В коридоре вдруг снова слышится гул: в зал входят несколько человек в мантиях, и Рене в возглавляющем шествие узнает того, кто проверял документы. Ну не чудеса ли? Он сын юриста, а до сего дня и ведать не ведал, что председатель суда может исполнять еще и обязанности привратника. Судьи занимают свои места, слушание дела начинается.
Отец Рене осужден на три месяца — без одной недели это как раз тот срок, который он отбыл в предварительном заключении. Недостающая до полных трех месяцев неделя дается ему условно. Час спустя отец, прихватив из тюрьмы сигареты и шоколад, является домой. Он полон намерений как можно скорей оставить Жилину и переехать — в сопровождении матери — в Прагу. Рене, снова надолго разлучившись с отцом, возвращается на Оравщину.
Тршиска: — Привет, редактор, что новенького дома?
Рене: — Ничего, все по-старому.
[10]
РЕНЕ ТРУДИТСЯ
Что видишь ты, Перун, когда поутру, примерно без пяти шесть, окидываешь взором сей уголок земли? На холмах темнеет синий снег. Верховой ветер замел следы нашего волка — кто может распознать теперь, что ночью он перешел границу? В Польше, не ведая, что он чужак, сразу же прихлопнут его. В одной речной долине стоит завод, и некто как раз сейчас проходит в его ворота. Вглядись, Перун, получше! Ведь это я, Рене! Ты видишь, я тружусь!
Рене, облаченный в белый халат — он не укоротил его, не подшил рукавов, а лишь поминутно их засучивает, — с упоением отдается одной редакторской обязанности за другой; а товарищ Пандулова не нарадуется: одна редакторская обязанность за другой сваливается с ее плеч. И не только с ее. Рукописи, отправляемые в набор, до сей поры перепечатывала девица из отдела кадров — та, что в день прихода Рене на завод стояла, опершись правым коленом о стул. Но у девицы — как она уверяет Рене — и без того немало обязанностей, и он не может не согласиться; отныне рукописи, а это примерно восемнадцать страниц в неделю, он будет перепечатывать сам. Даже машина, на которой Рене в сопровождении товарища Пандуловой совершает свою первую поездку к цензору в Кубин, а затем в типографию в Ружомберок, уже на следующей же неделе оказывается не про него: завод ежедневно нужно чем-то снабжать, и на машину возложены куда более важные задачи; Рене и на это согласен — к цензору и в типографию он будет ездить на автобусе или на поезде — что ж, по крайней мере так он расширит свой кругозор. О столе для него забывают, а он и помалкивает. Да и зачем ему стол? На двух столиках под одной скатертью куда больше места для рукописей. В конце второго столика пишущая машинка — работай себе сколько влезет. Товарищ Пандулова умиленно наблюдает за Рене-тружеником, сидит молча, не мешает ему и, лишь изредка похмыкивая, стрижет ногти большими ножницами. Нет-нет да и отскочит кусочек ногтя, пролетит через письменный стол, упадет на разложенные перед Рене рукописи — когда на статью ляжет, когда на поэму, а Рене знай трудится и делает вид, что ногтя не замечает. И только когда товарищ Пандулова уходит в свой «рейд» по заводу, он берет статью или поэму, на которой покоится ноготь, да и стряхивает его в корзину.
Товарищ Пандулова проводит в рейдах много времени, долгими часами Рене в редакции один, и работается ему лучше некуда. Правда, иной раз и ему приходится покидать редакцию и отправляться в рейд по заводу — это обычно тогда, когда в редакции заседает ОЗК КПС, или приезжают районные активисты, или помещение занимает милиция для какого-либо опроса, или там идет агитация за кооперативы. Но когда номер сдается в набор, товарищ Пандулова разрешает Рене остаться и работать, несмотря на то что собирается партактив и обсуждает свои первоочередные задачи. Тогда Рене строчит почти без передыху, демонстрируя изо всех сил, что не подслушивает; правда, иной раз приходится сделать паузу, и тогда хочешь не хочешь, а услышишь, как кто-то говорит: «Необходимо убедить товарища Микулу жениться на товарище Фабриовой, руководящему хозяйственнику не к лицу жить в свободном браке», а товарищ Пандулова отвечает: «Как он может жениться на ней, если он еще не развелся со своей первой женой в Пьештянах!» — «Товарищ Микула должен вернуться к своей первой жене!» — возглашает другой голос, женский. А товарищ Пандулова говорит: «Гм-гм». И Рене уже опять стучит на машинке, ничего не слыша и не видя вокруг.
А рядом с машинкой у Рене лежит строкомер! Он кладет его так, чтобы тот бросался в глаза каждому входящему.
— Что это? — спрашивает каждый входящий.
— Строкомер, — говорит Рене, благословляя дарителя. Строкомер сподобился удивления даже товарища Пандуловой. Строкомер — это здесь авторитет Рене. Пропади он — и авторитета как не бывало.
Приходит, к примеру, Фркач, начальник заводской охраны, а по совместительству — комендант в том самом доме, где проживает Рене, муж уже небезызвестной нам белокурой комендантши, приходит и приносит для печати смету заводского клуба — Фркач, кроме всего прочего, еще и кассир местного профсоюза. Он кладет заметку на стол и, конечно, спрашивает:
— Что это?
— Строкомер, — отвечает Рене, даже не утруждая себя попыткой проследить, куда устремлен взор начальника-коменданта-кассира.
А начальник-комендант-кассир, словно зачарованный строкомером, сразу же обрушивает на Рене:
— Этого Клайнайдама надо будет призвать к порядку.
— Почему? — спрашивает Рене, хотя призывать к порядку Клайнайдама отнюдь не входит в его полномочия, Клайнайдам, старый живописец, немец-репатриант, работает штатным художником-оформителем и подчиняется товарищу Пандуловой, ибо товарищ Пандулова не только главный редактор заводской газеты и председатель парткома, она также заведует и сектором пропаганды, а это значит, что, кроме Рене, в ее подчинении еще два художника-оформителя. И Фркач говорит именно об одном из них: