Черная вдова
Шрифт:
– Понял, Валерий Платонович, понял!
– остановил запись Еремеев и начал манипулировать кнопками.
В баню ворвалась бодрая мелодия с одесским уклоном.
Решилин снисходительно улыбнулся, но Валерий Платонович морщился, как от зубной боли, и качал головой.
– И это вам не по душе, - огорчился Еремеев, останавливая музыку.
– "Тишина - лучшее, что я слышал", - с улыбкой произнес Великанов. Борис Пастернак.
– Да, - согласился профессор.
Раздался телефонный звонок.
– Уверен: Жоголь, - обрадовался
– Слушаю... Наконец-то, Леонид Анисимович!
– радостно проговорил Еремеев. Но постепенно его лицо становилось все озабоченнее, а когда разговор окончился, он и вовсе помрачнел.
– Но вы уж так не расстраивайтесь. Может, обойдется... Ладно, до свидания.
– Что случилось?
– спросил Скворцов-Шанявский, когда Еремеев положил трубку.
– Не приедет. С Мишей, с сыном, какая-то беда стряслась, - ответил Алик.
– Оставил жуткую записку... Словом, кошмар! С женой Леонида Анисимовича припадок, сейчас там врачи.
В комнате воцарилась тишина.
– Довели-таки парня!
– Решилин стукнул кулаком по столу.
– Миша - это сын Жоголя?
– уточнил Степан Архипович.
– Да, - кивнул художник и коротко рассказал, что произошло в "Аукционе" и реакцию на это Жоголя-младшего.
– Парня, конечно, жалко, - сказал "облепиховый король".
– И надо было ему рисовать церковнослужителей... Что, мало других тем? Зачем дразнить гусей? Хотел, наверное, удивить, а вышло себе дороже.
– Почему - удивить?
– нахмурился Феодот Несторович.
– Михаил стремился показать историческую правду! Просто мы забыли, что раньше религиозные идеи были тесно переплетены с вопросами государственной политики на Руси, национального престижа. Даже в конце прошлого века такие художники, как Васнецов, Нестеров, Врубель, не стыдились оформлять храмы. Наоборот! Это был их вклад в воспитание гражданственности и патриотизма людей.
– Возможно, возможно, - поспешил согласиться с художником Степан Архипович.
– Дай бог, чтобы с Мишкой все обошлось.
– Он расстроенно покачал головой.
– Конечно, Леониду Анисимовичу теперь не до меня. А ведь это он назначил мне здесь встречу.
– Что-нибудь обещал?
– поинтересовался Решилин.
– Да есть одно дело, - кивнул толстяк.
– У Степы проблема, - ответил за него Скворцов-Шанявский.
– Хочет усыновить ребенка.
– Больше не я, а моя благоверная.
– Неужели это так сложно?
– удивился Великанов.
– Понимаете, раз уж брать в семью чужое дитя, так чтобы у него все было в порядке, - пояснил Степан Архипович.
– Здоровье, наследственность... А вдруг родители алкоголики или психи? Короче, не хочется получить кота в мешке. А без протекции, как сами понимаете, у нас ничего нельзя сделать. Вот Жоголь и взялся устроить.
– Леня сделает, - успокоил его Решилин.
– Так что не переживай, - сказал толстому приятелю Скворцов-Шанявский и перевел разговор
И без Жоголя компания отлично провела время.
Глеб досидел до последнего. Хорошо, была под рукой машина: Скворцов-Шанявский дал задание своему шоферу Вадиму отвезти Глеба на вокзал.
Ярцев простился со всеми, провожать до авто его пошел хозяин.
– Рад был с тобой пообщаться, - сказал Еремеев.
– Когда снова думаешь объявиться в Москве?
– Сам пока не знаю, - ответил Глеб.
– Но в Южноморск приедешь, как договорились?
– Непременно, - пообещал Глеб.
– Так что в любом случае встретимся не позже осени...
На вокзал он прибыл за двадцать пять минут до отправления поезда. А когда составу оставалось стоять минут десять, у вагона появились Вика и Феликс, сопровождаемые носильщиком. В купе были занесены картонные коробки с японским телевизором и видеоприставкой. В отдельной упаковке находились кассеты с фильмами. Прощание вышло сухое, деловое. А Глебу так хотелось побыть с Викой хоть две минуты без свидетелей, прояснить наконец, как же она к нему относится.
И вот поезд медленно отошел от перрона. Глеб оказался в своем двухместном купе один - значит, второй билет не продали.
"Непостижимая штука - железная дорога, - удивлялся он.
– Люди спят на вокзале, согласны хоть на верхнюю полку в общем вагоне, а тут свободное место... Хорошо, что я взял обратный билет в Средневолжске".
От чая, предложенного проводником, Ярцев отказался. И, запершись, повалился спать.
Но сон долго не шел. Перед глазами плыли яркие картинки - московские впечатления. Он вспоминал дачу Решилина, солнечные блики на гребешках волн, поднятых "Ракетами" на глади водохранилища, студию-ателье художника и небольшую икону стоимостью в полмиллиона рублей. И почему-то те зайчики на воде представились Глебу в виде купюр...
"Да, живет же человек", - вспыхнула горячая зависть в душе Ярцева.
Потом в его памяти возник странный дом Феликса, где деньги тесно переплетались с сексом.
"И этот тоже гребет деньги лопатой!" - подумал Глеб о сыне внешторговца.
При воспоминании о той ночи в сердце шевельнулась жалость к совсем еще молоденькой девчонке с пожилым ловеласом. Ярцеву пятидесятилетние мужчины казались глубокими стариками.
"Как это можно, - с тоской пронеслось у Глеба, - ведь ей вряд ли больше семнадцати! Совсем еще юная! Едва-едва распустившийся цветок... А кто же он, тот кобель?"
Сами по себе возникли в голове слова песни: "Девушек любить, с деньгами надо быть, а с деньгами быть, значит, вором..."
Стучали колеса, и в их стуке скоро стало слышаться Глебу другое: "Эх, червончики, мои червончики... Эх, червончики, мои червончики"... Отвязаться от этих слов было невозможно.
"Будут у меня червончики, будут, родимые!
– неожиданно решил Глеб. Много! Как листьев на деревьях".
Эта мысль была последней перед тем, как Ярцев погрузился в блаженный сон.