Чертовка
Шрифт:
"В Ливане доллар продолжал подниматься в течение последней недели, достигнув в пятницу 1050 лир против 1013 лир в прошлую пятницу..."
В общем, ничего сверхъестественного в мире не происходило. Кто-то стрелял, кто-то отстреливался, кто-то качал права, кто-то наживался, кто-то утверждал себя. Ничего такого, что затмило бы последние события в жизни самого Андрея,
Кое-где на холмах полосами смутно белел снег - на холмах, которые, как стадо ночных зверей, подкрадывались к дороге. А когда снег не мешал тьме, начинало казаться, что по обеим сторонам стеной стоят высокие ели, а когда асфальт бежал вниз, легко можно было вообразить, что дорога уходит в гигантский черный зев - под землю.
Что поможет муравью, забежавшему ночью в собор, справиться с этой огромной черной отстраненностью? Удары покрышек по выбоинам? Деловитый голос из Лондона, рассказывающий о быте третьего американского бронедивизиона в песках Аравии? И понемногу начинает казаться, что от всей жизни остался лишь неудобный кусок воспоминаний, застрявший где-то в горле. И единственное слабое спасение - начать что-то петь самому вместо радио.
Ах, как не хватает сейчас Петруни с его умом мытищинского философа!..
"Мы никогда не говорили о любви..."
Получилось хрипло и отвратительно нетвердо.
"...И нежных слов
мы избегали, как могли:
В них был опасный смысл
Огонь горячих искр..."
Уже давно он не сочинял. Потерялась связь с какой-то таинственной сферой, где дремлют звуки и живут слова. Сколько там осталось слов! Но отчего-то ни полная луна, ни бьющиеся под ветром акации, ни "Чинзано россо" не помогают больше расслышать голос из того мира. Дверь закрыта.
"...Мы не умели
вместе ни о чем мечтать,
И даже если
Мы, обнявшись, шли вдвоем,
То каждый думал
потихоньку о своем..."
...Но нет! Неправда! Он о Мисюсь сочинял больше, чем о других! Умопомрачительно много умопомрачительно славных песен. Потому что он действительно ее любит. Просто он страшно откровенен в песнях. Если бы Мисюсь это знала, она бы знала все... А может, она знает, но делает вид, что не догадывается? Милый, бесконечно милый Мисюсь...
Он спел восемь или десять песен и еще два раза послушал новости до того, как на горизонте показались желтые и голубые черточки огней Пальмиры. Отсюда до Дейр эз-Зора было еще двести кэмэ с небольшим. Андрей понял, что надо хотя бы немного поспать. Петь уже не было сил, и он, чтобы веки не слиплись раньше, чем надо, последние двадцать километров бубнил какой-то дурацкий припев, пришедший случайно на ум, вроде "чибадурилла", так и бубнил его до изнеможения, пока не подъехал к когда-то пышной столице гордой царицы Зенобии.
Снег штриховал складки холма Джебель Мунтар. "Вольво" проскочила между его надменной глыбой и пятном света, ложащимся на буквы на бетонной стене: "Пальмира Шам Палас отель". Потом снова омут тьмы, свет фар побежал по камням, круто заворачивая туда, где прожекторы обнаруживали среди ночи стену храма Бела и силуэт Триумфальной арки и превращали Историю в театральную декорацию.
Слева от дороги, где-то в паху у холма Умм аль-Кейс (уж что-что, а Пальмиру он знал неплохо), невидимые, стояли несколько погребальных башен, туристские автобусы накатали к ним довольно безопасную колею. Подходящее место, чтобы съехать с трассы, где слишком много огней и шума. Андрей притормозил, пропуская раздражающе огромный, бьющий фарами в глаза встречный грузовик, съехал с дороги налево и заставил "Вольво" ползти вверх по склону, переваливаясь на камнях. Он остановил машину, выключил фары и понял, что небо совсем иной черноты, чем холм и башни, проявившиеся перед ним на фоне ночи. И еще он понял, что, скорее всего, не выдержит и залезет внутрь одной из них - ведь, может быть, в последний раз посылается такой случай.
Андрей застегнул куртку, надел теплую - московскую - кепку. Снаружи дул небольшой ветер - бриз из пустыни, ровный и угнетающий, как вечность. Башня стояла шагах в двадцати выше по склону, у ее подножия зияла, как разинутый рот, низенькая дверь, а окошко наверху делало фасад похожим на одноглазое лицо. Андрею вдруг показалось, что в окне мелькнуло что-то светлое, ноги и сердце у него стал наполнять тяжелый ил, но уже через миг эта игра мнительного воображения лишь позабавила, а взбодривший кровь адреналин даже был кстати, поскольку отогнал сон. К сожалению, к счастью ли, ушли времена таинственных всемогущих сил и рациональный человеческий ум предпочитает теперь полагаться исключительно на самого себя.
Он включил фонарь и, пригнувшись, пролез внутрь. "Ведь, может быть, и впрямь в последний раз..."
Стоять ночью в круге желтого света от фонаря в построенном две тысячи лет назад погребальном сооружении было довольно романтично. Башня сохранилась неплохо, хотя это был лишь ее каменный скелет, облицовка же, финтифлюшечки обвалились, содраны, разграблены... Вот сюда задвигался каменный или глиняный гроб с усопшим, скользил по этим выступам, а затем веками сухой ветерок из пустыни подсушивал плоть, превращая тело в мумию... над этим гробом вдвигался другой... и еще... и еще... прямо как складские стеллажи. Непонятно: то ли тем так не хотелось далеко уходить от живых, то ли оставшимся трудно было отпустить ушедших. Или просто связь между душами тех, кто был близок в этой жизни, отчего-то была прочней две тысячи лет назад.
Андрей посветил на лестницу, заваленную обрушившимися камнями. Если бы ночь была ясная, в окно наверху были бы видны звезды. Когда он впервые лазил ночью по пальмирским башням, его почему-то страшно поразили эти наполненные звездами ковши в мертвых домах. Жаль, что сейчас зима, что облака.
Андрей погасил фонарь и вылез наружу. Фары редких машин на дороге внизу скользили по боку холма напротив "Шам Палас отеля". Далеко вдали мерцали голубоватые огни поселка, а перед ними стояла ровная желтая электрическая заря, подсвечивающая колоннаду. Там лежали остатки города, где все так антично, так музыкально-стройно... завитые капители, венерины идеальные груди - как две половинки лимона... холодно, бр-р-р... холодно от мыслей о холодном мраморе, а может быть, от ночного ветра из пустыни. Слишком хрестоматийным был бы этот город, если бы на него не смотрели с этого неба выпученные глаза страшного бога Ваала-Бела...
Андрей зевнул - почти три часа он уже был в пути. Заползя обратно в "Вольво", он достал термос, бутерброды, бутылку с коньяком и, наливая чай, с благодарностью подумал о Мисюсь - словно вознес молитву охраняющему божеству. Потом, жуя, напоследок включил радио. Очевидно, ничего ужасного больше пока не произошло. "Монте-Карло" долго и нудно приставало с расспросами к высадившимся в Дохуке французам, и те с готовностью делились впечатлениями: "...Мы уже пять дней как прибыли, а снабжение до сих пор ни в дугу; душа - подумайте только!
– не было все пять дней, вчера только наконец помылись, как славно... Каждый день один и тот же рацион: баранина, фасоль, похлебка. Выходим из положения тем, что меняемся с американцами. У них еда тоже дерьмовая, но хоть какое-то разнообразие, parbleu!.. {черт побери! (франц.)}"
Андрей проснулся от болезненно-бледного утреннего света и от безжалостного холода, жгущего лицо и ноги. Показалось, что даже во рту был жестяной привкус этого безрадостного слепого утра, жестяной, как это небо. Он понял со вздохом, что поспать больше не удастся. Часы показывали 7.20, это значит, что он спал пять часов. Но все равно лучше ехать, а уже в Дейр эз-Зоре взять номер и отдыхать на настоящей кровати, в надежном комфорте гостиничной фирмы "Шам". Не может же он оформить себе командировку в Пальмиру, это звучит почти как командировка в Сен Тропез, а в Дейр поездка оправдана, там даже есть партнер объединения, Андрей, правда, не помнил толком, как его зовут, что-то вроде Налим ад-Дин, хотя, конечно, не Налим, и где-то в книжке записано, Налим или не Налим.