Чертовка
Шрифт:
"Вольво" медленно съехала с каменистого холма. Руины потеряли ночное очарование и снова стали просто руинами, униженно глотающими дым от проползающего сквозь них по асфальтовой петле 40-тонника. Андрей постарался поскорее оставить позади его отвратительный дизельный рев, и через несколько минут перед глазами снова была зимняя пустыня, где бледный горизонт сливался с белесым небом. Только слева вдали виднелись мускулистые спины плоских холмов, похожих на прилегших быков, и дальше - совсем далеко - тоже холмы, но уже - сизоватым туманом. Хоть двести в час выжимай, все равно пейзаж меланхоличен и нетороплив, не пейзаж, а адажио в концерте Баха, и охватывает ужас при мысли, как же было бы отвратительно, если бы Земля в самом деле была плоской! Как всё-таки прекрасно быть уверенным, что Земля - шар, пусть даже приплюснутый.
За Сухной пропали иголки телеграфных столбов вдоль дороги, теперь ни одной большой деревни не будет до самого Дейр эз-Зора. На краю Сухны бедуин побежал, чтобы отогнать собаку от шоссе. Боится, что его парусом раскинувшего рыжий хвост Гетташку, Абгашку или Ыфарку {клички собак: Гетташ - рвущий в куски; Абгаа - пятнистый, пестрый; Ыфр - дикий кабан}собьет бешено несущаяся андреева "Вольво". Чем-то Андрею были симпатичны эти деды, от холода и песка кутающие головы в платки-куфии так, что оставались только глаза и усы. Странным образом они напоминали ему о родной российской безысходной глубинке.
"Наконец-то я понял, где скрывается время:
Оно дремлет в провинции где-то под боком,
Оно бродит, скучая, потерянной тенью
По мокрым дорогам..."
Он снова начал петь, постукивая по рулю. Эту песню он придумал как-то, когда попал в командировку в Курган, лежал в мутном рассвете в номере обкомовской гостиницы, уютом смахивавшей на красный уголок, и слушал доносящуюся со двора ругань грузчиков, бросающих с грузовика ящики со сметаной и боржомом для начальнического буфета. Что может быть безрадостнее для поэта, чем обкомовская гостиница в Кургане?..
"...И под насыпью скорченный остов вагона
Позабытых мифических чудищ вроде,
Чудищ судного дня, армагеддона,
Что грядет, грядет, и все не приходит..."
Вообще-то здесь должен был быть другой образ: не вагон упал на душу несмываемой кляксой, а брошенная под откосом дрезина, ее красная кабина с вытянутым носом и выбитыми глазами. Вот это на самом деле смотрелось потрясающе, как настоящая голова чудовищного зверя из последней земной драмы. Красная кабина на черных железнодорожных задворках... Но как Андрей ни старался, дрезина не влезала в размер, и никакая путная рифма к ней не шла: "дрезина - резина - Зина". Поэтому превосходный зловещий красный зверь превратился в конце концов в бесформенный вагон. Так и в жизни, черт возьми, все эти милые сюжеты, которые мы напридумываем себе, рискуют остаться только в нашем страдающем от запора воображении: то мелодия другая, то рифма не подходит, то оркестр играет не в такт...
Пологие холмы - словно подушки, накрытые одним бесконечным покрывалом. "Вольво" неслась по их плавным взмахам
мимо брошенных покрышек,
прыгая "с духом" на мостках над ленивыми, ожившими от дождей змеями вади {речные русла, пересыхающие летом и наполняющиеся водой в периоды дождей},
влетая временами в декорации для голливудского вестерна,
где справа - гряда, как берег пересохшего моря,
а слева - далеко-далеко
огромный бисквит,
и крепостная стена,
и голубоватая крыша подземного дворца...
И снова холм обтекает щупальцами дорогу, как отдыхающий осьминог. И за ним опять бурый плоский бескрайний молчаливый сфинкс пространства с полосами снега кое-где меж пучками грустной сухой травы агуль.
Облако лежит, задрав хвост и высунув язык... Овцы...
И что здесь только овцы едят???
Надо же - так далеко видно - и ни хрена ни видать, сказал бы Петруня...
Внезапно возникший посреди пустыни щит с рекламой холодильников подсказал, что скоро город. Это было вовремя, поскольку Андрей уже начинал засыпать. Еще через пару километров пошли рекламы покрышек и газировки "Мандарин", сутулящиеся деревца, пылящий и дымящий заводик, фонари, фонари - и отвратительные задворки, присущие каждому месту, где селятся люди. Потом - внезапно - улица с уютными трехэтажными домами, где за заборами непростые кустарники, а над ними - снисходительно раскинувшие ветки платаны; народ ходит по проезжей части, не понимая, зачем так много места отведено машинам, если машин так мало. Овцы, разумеется, подражают людям.
Женщины, женщины - цветастые, как международные флаги, идут, не спеша, как утки.
Дейр эз-Зор, в просторечии Дейр или Зор.
Провинция, короче.
Стоило на секунду замешкаться на перекрестке, как тут же парень подпольный торговец пронзительно свистнул и подался вперед буквой Г, показывая "месью" контрабандные сигареты: "Мальборо... Боромаль!.." Андрей поднял брови, ответив местным знаком: не надо - парень откозырял.
Замурцев улыбнулся. Как хорошо ему было, видит бог, в этом городе, где он когда-то провел год военным переводчиком... в тумане памяти тонущий уже год юности.
Гостиница "Фурат Шам" была налево, а направо был кусочек той далекой жизни, оставшийся между улицами Синема Фуад и Хасан Таха. И опять, как в Пальмире, он не смог себя пересилить, хотя мир перед глазами всё норовил расплыться, словно завернутый в полиэтилен. "Вольво" в задумчивости повернула направо и становилась всё более непомерно громоздкой по мере того, как Замурцев углублялся туда, где суживались улицы и теряли гордую осанку дома. Вот и Синема Фуад, переходящая в торговые ряды, удивительно такая же, как тогда, и, похоже, до сих пор по-настоящему главная в городе, хотя, по существу, это всего лишь грязноватый базарчик с курятниками отелей, соревнующимися, кто больше позабавит прохожего пышным названием: "Арабский Гранд отель", "Флорида" и даже: "Лига арабских стран". Андрей загляделся и еле успел отвернуть от старьевщика, лениво крутившего педали, точнее, от его мешков, свисающих с боков велосипеда. Но всё равно он не мог заставить себя оторваться от прошлого и медленно ехал и ехал дальше среди любопытствующих глаз, весь в той, другой, эпохе.
Вывеска фотографа Бахри... надо же! Гляди-ка, до сих пор здравствует. Вот бы зайти!.. Зайти?.. Нет-нет! Не нужно заходить в прошлое... А там, за углом, недалеко от старой французской церкви - дом, где жили русские летчики-инструкторы. "Береводчик блохо, бребадаватель не банимай...", и еще - квартира того молоденького лейтенанта-сирийца, у которого он был в гостях, и лейтенант сделал вид, что вышел похлопотать насчет чая, а его жена села рядом: "Хотите посмотреть журнал?" Журнал был не очень скромный, но она листала, не смущаясь. "Вам нравится?" Она была такая пампушечка, очень решительная для арабки... впрочем, арабки, говорят, решительнее, чем о них думают... И так жарко и настойчиво она льнула своим бедром к андреевому, что он растерялся, и уж совсем окаменел, когда заметил, что офицерик подглядывает за ними с балкона. Это уже много позже, оживляя в памяти и бедро, и журнал, и нетерпеливые глаза лейтенанта, Андрей догадался, что парочка просто любила заниматься любовью втроем, и чистенький европеец им очень нравился, но в тот момент этот европеец не знал, что и думать, и сбежал, промямлив пластилиновым языком какие-то бесцветные слова.
Ax, юность, юность, почему твоя наивность и невинность вспоминается теперь, как стыдный грешок?..
Купив у уличного шампурщика вчерашнюю жареную курицу, За-мурцев повернул к "Фурат Шам".
В 9 часов 46 минут запыленная как революционный броневик "Вольво" вкатила в ворота отеля. На стоянке, где машин было негусто, сразу бросались в глаза два жутко длинных "Вольво"-универсала - белых с голубыми номерами, в таких здесь обычно возят делегации среднего уровня: профсоюзных бездельников или журналистскую шантрапу. Были, кроме того, несколько желтых номеров, какие дают иностранцам, и даже три-четыре - с красными дипломатическими полосками. Андрей почувствовал, как в животе что-то неприятно повернулось, когда он увидел цифру 135, принадлежащую родному посольству. Точно: две машины, по крайней мере, были оттуда. Несколько мгновений Замурцев колебался: не слинять ли втихую, пока никто не видел? Но потом сказал сам себе: дурак, это же к лучшему, что кто-то видел, что между тобой и Петруней полтысячи километров.