Четвертая Беты
Шрифт:
— Там так и написано? — полюбопытствовала Ника.
Поэт улыбнулся.
— Не совсем. Но наизусть эту дребедень я, увы, не помню. Приходится излагать в своей интерпретации. А что?
— Ничего, очень мило, продолжай.
— Вначале все эти игрушки были неживыми, позже Создатель затосковал и дунул на свои творения. Меньше всего божьего дыхания досталось растениям, они ожили, но способности к движению у них не появилось, животным повезло больше, а самое горячее дыхание попало на людей, и они обрели разум. В первое время Создателя, надо полагать, забавляла возня с живыми игрушками, но когда люди чрезмерно размножились, стали ссориться, а потом и воевать друг с другом, на тихой планете поднялся такой гвалт, начались такая суматоха, такая неразбериха, что вскоре Создателю это глубоко осточертело, он покинул Торену и устроился в облаках, а поскольку особого комфорта там, по-видимому, нет, вот у него и зуб на человека, выжившего его с Торены. Когда он в хорошем настроении, он еще относится к людям терпимо, памятуя, что сам сдуру произвел их на свет, а когда ему невмоготу, когда он вспомнит, как его вынудили покинуть насиженное местечко, он выходит из себя и принимается насылать на человечество всяческие беды: войны, эпидемии, неурожай и прочие пакости… Вот вам в двух словах первое сказание, Установление это нечто вроде цикла сказаний.
— Уж конечно, с таким проповедником, как ты, уверуешь без колебаний, — заметила Ника. — А о чем другие сказания?
Она тоже тянет время, понял Дан и возликовал.
— О многом. Это надо прочесть. Там особенно любопытно последнее… или предпоследнее, не помню точно. Суть его в том, что когда люди научатся жить в мире и согласии, Создатель снова вернется на Торену, и наступит всеобщее благоденствие, сады будут всегда полны плодов, на полях станут убирать урожай за урожаем, воды будут кишеть рыбой, исчезнут засухи и наводнения, и так далее, и тому подобное. В позапрошлом веке возникло побочное течение, процветающее по сей день, несмотря на нападки ортодоксов, согласно его доктрине, Создатель может вернуться на Торену, не дожидаясь мира и спокойствия, наоборот, как только его нога ступит на Торену, все уладится само собой. Надо только чаще и горячей молить Создателя. Благодаря этой теории в позапрошлом веке были построены самые высокие айты Бакнии… не только, но, в частности, и Бакнии. Считалось, что чем выше айт, тем ближе к слуху господню его голос… между прочим, это верно не только символически, но и на практике.
— Какой практике? — удивилась Ника.
Поэт рассмеялся.
— Конечно, я имею в виду не практику общения с Создателем, об этом мне ничего не известно. Просто во всех айтах стоят эоны… это такие музыкальные инструменты… считается, что голос эона Создателю понятнее всех языков мира, недаром ставить эоны и играть на них вне айтов до не столь уж давнего времени было запрещено. А сами айты имеют особую конструкцию, и только лет пятьдесят назад обнаружилось, что благодаря этой конструкции, которой строители слепо следовали с древнейших времен, звук эона, и вообще всякий звук в области основания айта лучше всего слышен на его верхушке.
— Любопытно. А при чем тут Рината?
— Рината? — Поэт посерьезнел. — В общем-то не при чем. Я просто отвлекся, я ведь изрядный болтун. Рината был… непонятно, знаете… наукам он никогда не учился… то ли он был интуитивистом… между прочим, у нас интуиция играет гораздо большую роль, чем у вас, возможно, у нас она более развита… так вот, то ли он был интуитивистом, то ли просто фантазером… все-таки интуитивистом, наверно. Лет до сорока он жил, как все, а потом вдруг принялся проповедовать. Странные у него были проповеди, он заявил, что Создателя нет и не существовало никогда, что мир никем не сотворен, а был и будет всегда, что Торена отнюдь не центр всего сущего, а маленький и ничтожный его уголок, что даже дневное светило Лита не вращается вокруг Торены, а наоборот, Торена вращается вокруг Литы… ну и еще массу подобных вещей. Прошло века три-четыре, пока наука доказала правоту Ринаты почти во всем, что он утверждал.
— Три-четыре века? — переспросил Дан. — То есть он жил чуть ли не шесть веков назад?
— Да. Как ты понимаешь, тогда все это было… ну мягко выражаясь, не ко времени. Хранители веры — а хранение веры тогда возлагалось на Правителей городов, дело было в эпоху городов, потребовали, чтобы он отказался от своих воззрений. Но Рината их высмеял, и тогда его изгнали в Великую пустыню… есть такая пустыня у границ Бакнии, там на всем протяжении нет ни капли воды и ничего живого, даже насекомых или червей… ну представьте, это настолько гиблое место, что ни одно государство из четырех, пограничных с ним, не пожелало иметь его в своих пределах, в древности туда ссылали преступников, приговоренных к смерти. Через очень много лет, конкретно, в прошлом веке, в пустыню проникли исследователи, не так далеко от границ Бакнии они нашли скалу, на которой были высечены надписи на древнебакнианском языке. Их удалось разобрать.
— И это оказалась теория Ринаты?
— Почти. Умирая от жажды, он поспешно высекал на камне свои основные мысли. Всю теорию он, конечно, высечь не мог, для этого не было ни времени, ни сил, ни инструментов… непонятно вообще, чем он работал… но он оставил, например, такие надписи: «Создатель?» — жирный вопросительный знак и далее: «Не верил, не верю, не поверю никогда», затем «Мир вечен и не имеет пределов», еще десяток фраз подобного рода и в конце «Я любил жизнь, она — высшее благо мироздания, но и она ничто перед истиной». И подпись: «Рината из шестьдесят четвертого века». Представляете? Не из города или страны, как тогда было принято именоваться, а века.
— Больше семисот лет назад, — подсчитал Дан. — Он был не интуитивист, этот ваш Рината…
— А кто?
— Да попросту гений!
— Одно не исключает другого, — заметила Ника. — Но какое отношение все это имеет к Марану?
— Самое прямое. Он написал повесть о Ринате, и, клянусь Создателем, это была вещь настоящая. Когда Мастер прочел ее, он обнял Марана и сказал: «Я доволен тобой, сын мой»… слово «сын» я слышал от него еще дважды, ни разом больше. Но дело даже не в этом. Однажды в минуту откровенности… боюсь, что мы с ним тогда крепко выпили, обычно он скрытен до невозможности… Маран мне сказал: «Я хотел бы умереть смертью Ринаты».
Дан примерил сказанное на себя и содрогнулся.
Ника нарушила молчание первой.
— Это было давно, — сказала она упрямо.
Поэт взглянул на нее с сожалением.
— И все-таки. Помнишь, когда Маран пришел в Старый зал? После этого. Он хотел поговорить с тобой, но позвал почему-то и нас… Ты сам, наверно, забыл, как был с ним резок… Дан не даст соврать… Резок и суров. Как судья.
Поэт вздохнул.
— Маран давно нашел себе судью похлеще меня. Ему нужен скорее защитник.
— Что-что?
— Да нет, ничего.
— Не понимаю.
Поэт устало потер виски.
— Послушай, Ника… Знаешь, что? Давай возьмем подходящую ситуацию… правда, я мало с кем тут знаком… Ну положим, Дан и Эд. Представь себе, что они совершили какой-то проступок, сделали неверный шаг… Кого из них ты будешь судить строже?
— Дана, конечно.
— Почему?
— Почему? Ну… Наверно, потому что он мне ближе и дороже и…
— … и ты больнее переживаешь его ошибки, нежели чужие, не так ли?
— Допустим.
— Я тебя не убедил?
— Ты не учитываешь одно немаловажное обстоятельство. Что бы Дан не натворил такого… ну неприемлемого с моей точки зрения… я все равно не усомнюсь в том, что он просто заблуждается, что внутренне он тот же, а вовсе не стал другим человеком.
— И давно ты знаешь Дана?
— Уже лет пять.
— Уже! А почему ты не допускаешь, что я могу в том же ключе думать о человеке, которого знаю… да всю жизнь, можно сказать!