Чума в Бедрограде
Шрифт:
В конце концов, ковёр можно конфисковать вместе со стиральным аппаратом. Ванная совсем близко, натекло, потом электрики грязными ботинками потоптались. И как сознательные работники сферы коммунальных услуг они просто обязаны были забрать ковёр в реанимацию за свой счёт! Так: не забыть добавить сей факт в послание хозяевам от электриков и в самом деле вернуть имущество завтра с бригадиршей, хорошенько почистив.
А пока остаётся завернуть в него бессознательное завкафское тело — надо же как-то спускать добычу с долбаного седьмого этажа! Первоначальный план подразумевал, что они что-нибудь сообразят на месте, вытрясут из бригадирши стремянку или тележку, набросят сверху тряпку, но ковёр даже лучше.
Вынос завкафа в ковре, акт первый и единственный, современная драматургия в экстазе.
Принятие стратегического решения позволило спокойно и кощунственно прошествовать по белоснежному ворсу в пыльной обуви. Здрасьте, фантомные ощущения из чужой жизни: ходить по этому ковру босиком и трахать завкафа.
И стучать фалангам на Бедроградскую гэбню!
Потому что первым, что Гошка разглядел на столе, были копии запросов. Подписаны подателями в субботу вечером, оперативненько. Ничего нового, но посмотреть своими глазами было нелишне: бла-бла-бла, пресечена попытка умышленного заражения канализаций и водопровода жилого дома. Предположительно смертельно опасным вирусом (предварительное медицинское заключение прилагается). Предположительно Бедроградской гэбней (показания студентки исторического факультета БГУ им. Набедренных Брованны Шухер и список нелегально проникших в канализацию младших служащих Бедроградской гэбни прилагаются). Предположительно в целях вменить Университетской гэбне служебную некомпетентность (ничего не прилагается, жирный карандашный знак вопроса и меленьким почерком — секретарь Ларий? — рядом: «Не стоит, это несерьёзно и не очень честно»).
К этой макулатуре прикасаться не нужно, пусть себе лежит, как лежала. И всем своим видом прозрачно намекает, что так тоже не делают — хоть бы папочкой какой прикрыл разбросанную по дому производственную документацию, многоуважаемый голова гэбни. Тут, между прочим, электрики прогуливаются, у соседей ключи есть, гости на чай забежать могут — да мало ли что ещё бывает на частной квартире. Честное слово, стыдно и больно за судьбы всероссийской политики.
Зато теперь совершенно точно известно, что вирус они ждали. В запросе, правда, речь всего об одном жилом доме, Ройшевом, а не об эпидемии.
Зассали, хотели обойтись малой кровью? За угрозу эпидемии, пусть и выявленную, их бы никто по голове не погладил. Допустили возможность — всё равно лохи. Но не очень понятно, что они собирались делать дальше. Зачем сначала катать запросы про пресечение заражения одного дома, скрывать масштабы катастрофы, а потом травить своих? Планы изменились? Фаланги послали их с такой ерундой, и пришлось действовать решительней? Кто-то был не согласен с первоначальным планом и развёл самодеятельность?
И что это за приписка про «несерьёзно и не очень честно»?
У них было что-то похожее на доказательства намерений Бедроградской гэбни? Что, блядь? И откуда? Сами сфабриковали и вдруг усовестились, когда до дела дошло?
Гошка недовольно тряхнул головой — нашёл время думать! И так дурная привычка, а сейчас вообще без толку, сейчас первоочередная задача — нагнать вокруг завкафского исчезновения драматизма погуще да пожирнее. Молевичу пора бы переключиться с чумы в Бедрограде на что-нибудь более подходящее его пламенной натуре. Поиски пропавшего возлюбленного — прекрасный сюжет, благодарные радиослушатели заранее утонули в соплях.
Так как радиоприёмника поблизости не наблюдалось, взгляд Гошки сам непроизвольно нашёл ему замену и упёрся в бесконечные книжные полки, оцепившие комнату по периметру. Антикварный горшок возвращается! Все издания у завкафа были либо ветхими и раритетными, либо, наоборот, подарочными и расфуфыренными — тяжёлые переплёты, кожа с тиснением, деньги некуда девать.
Ближе к окну, в паре сантиметров от зарослей белоснежного ворса, во всё это буйство затесался целый ряд паршивых овец в мягких обложках — в смутно знакомых мягких обложках. Гошка пригляделся: они самые, выпуски «Литературы Нового Бедрограда». Было в пятидесятых-шестидесятых такое всё из себя элитарное студенческое чтиво, его ещё потом закрыли к лешему за какой-то плагиат с порнографической повести Хикеракли. Когда Гошка учился на юрфаке, хорошим тоном считалось непременно быть в курсе содержания свежего номера за пару дней до выхода.
С хорошим тоном и вообще всякой там литературой у Гошки были сложные отношения. Натянутые и драматичные. Книжки читают те, кому заняться больше нечем, но иногда ведь и правда бывает нечем — когда сидишь в сортире, например.
Короче, как ни тяжко было это признавать, херову «Литературу Нового Бедрограда» Гошка раньше знал едва ли не наизусть. По крайней мере всю ту, которая вышла за пять лет его учёбы. Сейчас, стоя с пистолетом наперевес посреди уютного гнёздышка головы враждебной гэбни, Гошка в который раз осознал, что в жизни ничего не бывает зря: завкаф-то на младших курсах в этом самом журнале печатался! Он точно помнит, помнит-помнит, там ещё был один рассказ, такой, полный мистический прозрений, про —
То что нужно, короче.
Подборка «Литературы Нового Бедрограда» полетела на пол. Какой же это год? Шестьдесят четвёртый? Пятый? Осенью читал, в коллоквиум с тем несчастным зачётом по имперскому священному праву, никому не нужная историческая дребедень, преподавателю петарда в карман досталась — но курс-то какой был?
А, вот он, нужный выпуск. Завкафское имя даже на обложке есть, с ума сойти как всё серьёзно.
Гошка ткнулся в содержание, нашёл рассказ — «Белое дерево», леший еби! — и открыл сразу последнюю страницу. Кого вообще волнует, чем всё началось, главное — чем кончится.
«В лесу было сыро и глухо, ноги мои всё охотнее бросались навстречу ветвям низких деревьев — продолжай идти, пока не упадёшь, только так всё закончится. В прогалине впереди сверкнула трава — неожиданно высокая, зелёная, та, которой можно напиться. В ней будет мягко, и когда я уйду — никто не услышит звука моих шагов.
Ветви разжались, и я выпал на поляну — утреннюю, безмолвную. Отсыревшее небо, всхлипнув, распахнулось — продолжай идти.
Здравствуй, я почти уже здесь, я уже не слышу себя; сейчас дыхание моё падёт росой, прозрачной, беззвучной, и они не найдут меня, и даже тело, даже то, что останется, не ухватят их жадные руки. Они вспомнят, и спросят, и ты ответишь — он улетел.
На том конце поляны, по щиколотку в траве, стояло белое дерево, источавшее тихий свет, пропахший грозовым озоном и ещё чем-то — поднебесным, невыразимым.
Я не зря шёл.
Здравствуй.