Чума в Бедрограде
Шрифт:
Андрей слушал внимательно, как всегда немного по-отрядски, и это грело. Как и то, что, пока Гошка вставлял в печатную машинку свежий лист и задумчиво разминал пальцы, Андрей быстро, ловко и без возражений выдёргивал херов ковёр из-под всего, что на нём стояло.
Не трахнуть завкафа, так хоть в ковёр закатать!
— Он же не бедроградский, да? С Пинеги? — вспомнил наконец Андрей, посмотрел на Гошку восхищённо и миленько-миленько, сил нет. — Если Молевич помчится искать его аж на Пинегу… Это ж четыре часа в один конец, как только сядет на поезд — можно подтверждать им запрос на встречу. Ну ты даёшь!
Даёт. Догоняет и ещё раз даёт.
И пожалуйста, миленький, не спрашивай, с чего Гошке вдруг вздумалось в завкафской прозе копаться. И тем более — как это подходящий образец так быстро откопался.
Миленькому до тридцати целый год жить, он почти на десяток лет младше Гошки, «Литературу Нового Бедрограда» уже не застал — ну и хорошо, ну и не надо.
В некоторых вещах стыдно признаваться даже при их хвалёной синхронизации.
Глава 17. Не заслуживает жалости
Университет. Охрович и Краснокаменный
На часах 07:46
— Решка, грифон, грифон, грифон.
— Метелин? Не-не-не. Два Метелина за одну неделю — дурная примета, кто-нибудь точно пулю словит, а мы тут делом заняты, исторические события переживаем.
— Нда, и Гуанако под боком, Метелин кассах, Гуанако и кассахи, видишь связь?
— Полезет прям под потолок сношаться с чучелом?
— В лучшем случае. Ладно, перекидывай.
— Грифон, грифон, решка, решка. Золотце. Что скажешь про фактор Гуанако?
— Фактор Гуанако к кому угодно может на потолок полезть сношаться, его вообще не стоило брать в расчёт. Давай жилет.
— Золотце — это казённый дом, власть, деньги и достойное внимания умение стрелять. Он же как раз Метелина учил.
— Самое то для исторических событий. У нас кого-то надо научить стрелять?
— Зачем плодить себе соперников, когда можно придержать всё оружие для себя и править, устрашая?
— Можно поучить убегать от выстрелов. На практике. Револьвер Золотцу в этот раз заряжать будем?
— В прошлый попался всего лишь жалкий студентишка, а вот сегодня есть шансы на крупную добычу. По-моему, стоит.
— Где французские усики? Золотцу без усиков нельзя, Бюро Патентов покарает.
— Небось Ройш стырил. У него должны быть тайные страсти.
— Играет по ночам во французишку-детектива!
— Больше-то ему по ночам делать нечего. Придётся рисовать, гнев Бюро Патентов в нынешней ситуации особо опасен.
— Не на самом же чучеле, придурок, мы не хотим потом весь Революционный Комитет с усиками! Бумажку возьми.
— Заряди револьвер помягче, мне жаждется крови.
— Будет тебе кровь, вечером анализы у студентов. И никто не посмеет запретить нам взять столько, сколько мы захотим.
— Ага. Скажи, а тебе никогда не хотелось трахнуть скопца? Эээ, нет, не то сказал, отмотали назад. Тебе никогда не хотелось, чтобы тебя трахнул скопец?
— Чтобы ответить на подобный вопрос, надо сперва уточнить терминологический аппарат. Я у вас — как преподаватель истфака БГУ имени Набедренных у преподавателя истфака БГУ имени Набедренных — хочу спросить: скопец, оскопист или скопник?
На часах было без четверти восемь, на кафедре истории науки и техники — тихо и безлюдно, Охрович и Краснокаменный. Как раз правильная обстановка для установки ловушек и зарядки револьверов. Чтобы потом обстановка разрядилась максимально эффектно.
Право слово, тот стресс, который все переживают, вреден для печени и отвратительно сказывается на селезёнке. Вызывает раздражение слизистой и раздражительность на окружающих. Всем этим людям пора одуматься.
Особенно Ройшу. Его чёрное сморщенное сердце, конечно, бьётся настолько через раз, что тишина отдаётся по всем коридорам истфака, но пусть расскажет это гэбне, когда они будут допрашивать его на предмет усиков!
Клеящий невинность Ройш восседал в кафедральном конференц-зале (он пытался прорваться в преподавательскую вотчину, но кто бы его пустил) в ожидании Максима и/или Лария. Ройш был хороший, умный человек. Сунувшись в преподавательскую вотчину минут пятнадцать назад, он сказал, что ему нужно поговорить с кем-нибудь из гэбни, а Охрович и Краснокаменный сказали, что у них революционное чучело, а Ройш сказал, что ага, вот он и спрашивает, нет ли уже на кафедре кого-нибудь из гэбни, с кем можно поговорить.
Хороший, умный человек.
Но допросу про усики быть!
Охровичу и Краснокаменному нравилась чума. На фоне студенческих страданий можно делать всё что заблагорассудится. Можно не колоть страждущим обезболивающее. Можно ездить вместе с медфаковцами по городу и вламываться в квартиры к заражённым. Можно при каждой встрече с Максимом напоминать ему, что всего один акт душеспасительной ебли с Габриэлем Евгеньевичем снял бы любую усталость. Можно пить сколько угодно твиревой настойки, у Лария всё равно её бесконечность. Можно подкрасться к Гуанако со спины и попытаться вернуть ему истинную красоту, отрезав морской хвост (пока не удалось, но работа в этом направлении ведётся). Все так замотаны в свою Большую Политику, что едва обращают внимание. Никому нет дела до заботливо надетых ряс настоящих скопцов (из мешковины, простого кроя, длиной до пупка, Охрович и Краснокаменный провели опросы). Никто не попадается в расставленные по факультету ловушки.
Охровичу и Краснокаменному не нравилась чума.
Чуме пора бы закончиться.
ЧУМЕ ПОРА БЫ ЗАКОНЧИТЬСЯ СЛЫШИТЕ ДА
Чёрное сморщенное сердце Ройша стучало так редко, потому что он был рептилией. Хладной рептилией, решившейся наконец подарить свои честь и совесть смертной теплокровной женщине и обнаружившей нехватку оной.
Ройшу нужно вернуть его женщину, но достоин ли он этого?
Он же неблагодарная медуза, которая не подарит в ответ ни тепла, ни любви.