Чума в Бедрограде
Шрифт:
Например, так: утро шестого дня чумы в Бедрограде началось с того, что всем было не до чумы в Бедрограде.
Потом следовало бы сказать: дальнейшие варианты развития событий пугали.
Или не пугали.
Скорее не пугали.
День седьмой. Пятница
Уважаемому читателю стоит запастись терпением, поскольку события седьмого дня вполне ожидаемо и закономерно потонули в переживаниях седьмого дня.
Кафедральное революционное чучело выступает в роли Твирина.
Погода дождливая, временами ясно.
Глава 18. Маленькие такие гвоздики
Бедроградская гэбня. Гошка
— Шшш, ты не дёргайся, не дёргайся, всё закончилось уже. Теперь только говорить.
— Уж конечно. И давно ли?
— Сам будто не знаешь. Знаешь-знаешь. И я знаю. Только рассказывать всё равно придётся, такие здесь порядки.
— Где — здесь?
Шаман сипло расхохотался, и от него пахнуло гнилым мясом; сунулся прямо в лицо своей красной восьмиглазой рожей и осклабился. Зубы его были забиты травой, словно он жевал её только что; шесть глаз из восьми на лице — неживые, нарисованные.
Одна пара из четырёх — настоящая, просто эффект четвёртого патриарха в среде глазных яблок. Эффект четвёртого патриарха, он же синдром Начальника Колошмы — ситуация критической рассинхронизации одного головы гэбни с тремя другими. Патриархи в своё время за это четвёртого закололи, но нынче цивилизация развилась, продвинулась и изобрела ПН4.
Чистое средство для чистых времён.
— Помер ты. Теперь — рассказывай, чего натворил, мертвяк.
Гошка фыркнул бы, но не чуял тела — ни рук, ни ног, ни губ. Чуял только запах: тяжёлый, кровавый, и ещё чего-то тошнотворно-сладкого — и видел на потолке узоры из человеческого мяса, из костей и травы. Аккуратно прибитых маленькими такими гвоздиками.
Чистые времена.
В грязные, наверное, было проще.
— Да ничего мы пока не натворили, расслабься. Собираем силы.
Кишки на потолке затряслись от шаманьего ехидного смеха.
— Забыл, что ли? Вспоминай давай и рассказывай, мне спешить некуда.
— Ничего я не забыл. Хотя глюк красивый, конечно, такого со мной раньше не было. Не соврала Врата, когда угощала.
А ты продолжай, зверушка.
Шаман радостно запрыгал, шурша травяной юбкой и надетым поверх линий-разводов на теле плетёным наплечником — как у настоящего головы гэбни, разве что длиной до локтя. От его немытой башки воняло, как от склада контрабанды, и из длинных, травяного же цвета волос торчали во все стороны золотистые стебли бурой твири и тёмные — кровавой.
— Думаешь, это всё не по-настоящему? Думаешь, ещё живой?
Зачем мне думать, я и так знаю:
Думать вредно.
Когда Гошка распахнул глаза, он почти увидел на бледно-сером потолке кишечные разводы, твиревые венки и маленькие такие гвоздики. Померещилось, ясен пень: просто тени от занавесок (Андрей повесил-таки, не удержался).
Итак, некий голова Бедроградской гэбни допрыгался.
Своей квартиры он не видел уже добрый месяц: нерационально, да и опасно, тратить своё и человека за рулём время на шляния по уютным койкам, когда столько дел, а в здании Бедроградской гэбни столько помещений, в которые вполне влезают четыре дивана. Самое то, чтобы свалиться на допустимые пять-шесть часов, не выпадая из событий. Квартира — это просто инструмент, локация для сна и еды, никаких сантиментов и особой привязанности к личным квадратным метрам за Гошкой не водилось.
Не мог же он ожидать, что непривычная форма теней на потолке покажется ему продолжением бредового сна.
Впервые в жизни Гошка пожалел, что у голов гэбен не бывает отпусков.
Не потому что ему стрёмно или он дал слабину, а потому что у него, в отличие от многих, есть мозги. И этим самым мозгам чрезвычайно хорошо известна определённая техника безопасности: если тебе бредятся кошмары — это нормально; если они повторяются — это ещё куда ни шло; но вот если ты просыпаешься от них с сердцем, колотящимся, как загнанный таврский конь, — это звоночек. Когда звоночки звонят, нужно внимать их трели, чтобы в ответственный момент не обнаружить у себя обрывки нервов вместо способности действовать.
Когда звонят звоночки, нужно отдыхать.
Оттягиваться в Порту с безотказной (вчера убедились, что совсем безотказной) Вратой, ага.
— Думаешь, это всё не по-настоящему? Думаешь, ещё живой?
— Зачем мне думать, я и так знаю.
Поудив пятернёй в одной из своих мисок, шаман вытащил нечто липкое и свесил прямо перед мертвяком, капая ему на лицо. Какой-то внутренний орган — печень, кажется, хотя вне тела все они — просто куски мяса.
— Твоя, твоя, не сомневайся.
— Докажи.
Шаман покачал головой, как доктор, которому не сладить с упрямым пациентом, и снова пропал из поля зрения — копаться в потрохах. Через полминуты вернулся, гордо демонстрируя на ладони два игрушечных белых шарика; продают такие, вертеть в руках и успокаиваться.
Два игрушечных белых глазных яблока.
Дооттягивался.
Какого-то хера галлюцинация стояла перед глазами во всей своей красе, отчётливо, до мельчайших деталей. Глазные яблоки на ладони (с зелёными радужками, правильными, а ведь настоящий цвет глаз Гошки не всегда помнит даже сам Гошка). Небрежные лохмы шамана и медицински-аккуратные татуировки на его теле. Запах затхлости, ощущение склепа и одиночества — и смутный шум откуда-то издалека, словно совсем рядом, за порогом, город, только до него не дотянуться — никак не дотянешься, старайся не старайся.
Ощущение отсутствия собственного тела.
И так же отчётливо, во всей красе, как на ладони шамана, перед глазами Гошки стояло простое, почти визуальное понимание: он стареет.
Не физически, конечно, сороковника ещё не стукнуло. Дело не в теле (тела-то нет, хе-хе). Просто слишком бешеный темп жизни — и он, Гошка, этот темп задаёт, и он, Гошка, первым же порвёт пасть любому, кто посмеет из этого темпа выпасть.
И он, Гошка, первым же из него и выпадает.
Не только Андрей ненавидит Фрайда.
Во Всероссийском Соседстве нет обязательного пенсионного возраста. После шестидесяти, удалившись с места службы или работы, можно получать определённые выплаты ни за что, но никому это специально не предлагают — уж точно не государственным служащим. Зиновий Леонидович вон, легенда всея Колошмы, сидит себе в гэбне аж с 48-го — тридцать пять лет уже сидит! — и ещё столько же явно намеревается. Ему шестьдесят пять, он пережил две вспышки степной чумы и в ус не дует.
— и мы, и они — все под одним мечом ходим, только мы его видим, а они залепили глаза и в ус не дуют, творят, что вздумается —