Чума в Бедрограде
Шрифт:
Он присутствовал на Первом Большом Перевороте, и Ванечка присутствовала — с отрядом, конечно. Это было прекрасное событие, действительно великое. Торжественность заставляла робеть, и всё же Шухер смотрел тогда на то, как грандиозные ветви опускаются в землю, как огромные неповоротливые машины засыпают их землёй, смотрел и думал, что Набедренных не мог, никак не мог ошибаться.
В человеке неубиваема жажда к переворотам и переменам, так движется эволюция и прогресс. И всё же не все перемены к добру. Как справиться с пагубной жаждой менять то, что в изменениях не нуждается?
Омыв руки от крови Революции, Набедренных сказал: мы будем переворачивать деревья.
— Тридцать лет необходимо вековому дубу, чтобы его ветви прижились в земле и стали корнями. Тридцать лет, из которых десять уже прошло. И в день десятилетия, 20 сентября 1883 года, всё Всероссийское Соседство обернётся к Первому Большому Перевёрнутому, чтобы увидеть листья на его бывших корнях и сказать: дерево приживается, и вместе с ним всё ближе к абсолютному подтверждению тезис Набедренных о равенстве корней и ветвей, верхов и низов!
Абсолютное подтверждение, абсолютная симметрия, абсолютное равенство верха и низа.
Абсолютный покой.
Шухер так надеялся, что Ванечка не откажется поехать с ним на юбилей Первого Большого — там обещали праздник и перевороты нескольких деревьев поменьше. Это будет, это должно быть прекрасно. Ванечке, конечно, захочется поехать со своими друзьями, Шухер это понимает, но он мог бы просто постоять рядом, он не стал бы к ней лезть…
К лешему юбилей Первого Большого, к лешему совместный туда поход — лишь бы нашлась, лишь бы с ней ничего…
— …Парад лучших детских отрядов Бедрограда, выступления ведущих экологов страны, музыкальный концерт — всё это дань нашего уважения, нашей гордости Первому Большому Перевёрнутому и лицу Революции — великому Набедренных!
Шухер смотрел, как покорно запекаются его три яйца, и было в их спокойной ежедневности что-то издевательское. Что бы ни происходило вокруг, овальбумин всегда начнёт сворачиваться при температуре около пятидесяти градусов. Развяжется война, случится эпидемия чумы, радиотехнологии дотянутся до Луны — но и на ней клетки эукариотов будут содержать ядро и цитоплазму, и на ней реакция окисления будет вызывать выброс энергии, и на ней одним из основных свойств живых организмов будет способность развиваться и умирать. Где-то — возможно, здесь, под боком, в Бедрограде, в этой квартире — живут разумные кристаллы с голубыми гранями, живут и смеются над говорящими белками. И тем не менее, даже тогда, когда всё выгорит и шагнёт вперёд, белки продолжат говорить, учиться, жить, любить и желать.
И сворачиваться при температуре около пятидесяти градусов.
Эту дикую, непередаваемую хрупкость не скрыть ни широкими свитерами, ни уважением окружающих; она всегда где-то рядом, бродит окрест.
Только так ведь иногда хочется, чтобы — не.
От тоски Шухер схватился за выпуск «Мирового научно-фантастического вестника», который сейчас читал, потянул картонную закладку (Ванечка ещё в отряде на занятии сделала: всего лишь полоска тёмно-фиолетового картона с не очень аккуратной аппликацией в виде ёлочки, но так приятно). Распахнулась короткая повесть малоизвестного латиноамериканского автора про бравого капитана пассажирского флота, чей корабль сошёл с курса и оказался неожиданно посреди пустыни, по ватерлинию в песке. Почему так вышло, Шухер ещё не знал, потому что до сих пор капитан был в основном занят сражениями с некими вроде бы бестелесными сущностями, нападавшими на команду. Повесть была забавной и отчасти сатирической: сущности пользовались оружием, а вот капитан, европеец по происхождению, изобретал всяческие уловки, пытаясь побороть их неагрессивными методами. В Европах, как известно, агрессия запрещена.
Даже удивительно, что «Мировому научно-фантастическому вестнику» позволили такое печатать.
Шухер за то и любил фантастику, что она, прикидываясь развлекательным чтивом, оказывается обо всём сразу. Под видом забавной борьбы с бестелесными сущностями можно высказать своё мнение о Пакте о Неагрессии, а ещё — под видом боевика можно написать о важном.
О вечности, о неведомом, о том, что действительно волнует.
Герои боевиков всегда выживают, потому что белки вечны, а их враги всегда погибают, потому что все мы — все — непередаваемо хрупки.
«Капитан зачехлил впульсник и ещё раз напряжённо всмотрелся в коридор. Движения не последовало. Буйот лежал на палубе ничком.
Значит, дело, как все и ожидали, закончилось выстрелом, даже двумя. И если первый только заставил споткнуться, то второй, кажется, окончательно уничтожил хорошего человека».
Шухер досадливо захлопнул журнал.
Сколько времени успеет пройти перед тем, как и здесь, в нашем мире, дойдёт до выстрелов?
Это ведь не может быть опасно, не может быть настолько опасно, ведь только в научной фантастике бывает так, чтобы…
Ваня и раньше с ним ругалась, пропадала на пару дней — и всегда возвращалась. Это было каждый раз немного неловко — и приятно: дурное позади, можно улыбнуться и помириться. Мирись-мирись-мирись и больше не убегай, я обещаю не ругаться, я обещаю, что мы сумеем договориться.
Но это было не сейчас. Сейчас — другое время.
Только Ванечка не могла тайно выпросить себе разрешение на медицинские процедуры с твирью, никак не могла. Этот Борстен ей позволил бы, но она не стала бы просить. Она только прикидывается самостоятельной и — иногда — жестокой, а на самом деле Ваня — добрая девочка.
Этот Борстен мог её и заставить.
Он свалился снегом на голову со своим планом создания лекарства от чумы — хорошим планом; в подходящих экспериментальных условиях Шухер с любопытством посмотрел бы на то, что можно сделать из аллергии на твирь, это прекрасный проект для коллективной монографии (особенно если учесть, что полученный препарат работает). Только так, как вышло, дела не делаются. Хитростью выманивать у студентов подписки о неразглашении, пытать их, запирать — ослабевших, потерявших кровь, измотанных — в университетском борделе на неизвестный срок…
Откуда Борстену знать хоть что-то о врачебной этике, он же совершенно случайный человек.
Шухеру приказали забыть его настоящую фамилию — и он забыл. Если Дмитрий Борстен и правда Борстен, то, выходит, иммунная сыворотка Смирнова-Задунайского к нему не имеет никакого отношения — равно как и целый научно-исследовательский институт, который в своё время организовали для доработки этой сыворотки (Шухер точно знал, поскольку его приглашали туда работать — отказался, конечно; гоняться за эфемерным лекарством от степной чумы — увлечение для куда больших романтиков, чем он сам). А раз так, всё меньше причин доверять его, Борстена, врачебному (если бы Шухер писал об этом мемуары, он бы наверняка поставил кавычки: «врачебному») мнению.