Чума в Бедрограде
Шрифт:
О втором Шухер не знал ничего, кроме портрета в холле медфака, научно-исследовательского института, куда Шухер не пошёл работать, и нескольких в разной степени скандальных слухов. Помыслить о том, что такого человека могут допустить до работы со студентами — даже назойливый Поппер, даже небрежный Гуанако — было слишком страшно; так просто не может быть.
Мир изгибается, принимает формы того, что мы видим. И, быть может, если Шухер достаточно сильно зажмурится, если он достаточно твёрдо будет верить —
Быть может, всё обойдётся.
— Не з-знаю, — покачал он головой. — Какой-то б-б-бывший медфаковец… г-говорят, д-друг Ройша — К-к-константина К-константьев-вича, это п-преп-подаватель с истфака.
— Мы академиев не кончали, но кто такой Ройш, сами знаем, — обиделся Борода.
Бандана же потёр глаза и неожиданно непортовым голосом сказал:
— Дмитрий, друг Ройша. Да ты ж ебанись, — он ещё раз постучал пальцем по губам, разочарованно осмотрел тарелку из-под яичницы. — Чё у вас там, всегда незнамо кто заправляет?
Не знал Шухер, кто и где «заправляет». Никогда не знал и не хотел знать.
Он любил Всероссийское Соседство за то, что для неполитиков политики в нём не существовало.
Детины смотрели разочарованно. Ведь сейчас уйдут же, плюнут и уйдут, незачем им всем этим заниматься. А портовая честь — ну что с неё взять, побыла и сгинула.
— Не з-знаю, — честно ответил Шухер и панически попытался заглянуть в глаза какому-нибудь из детин. — П-п-послушайте, мне нечего в-вам п-предложить, но — п-п-пожалуйста, п-пожалуйста, умоляю в-вас…
— Тухляк, — покачал головой Борода. — Сами к себе левых водите — сами и ковыряйтесь, я так глубоко в университетское закапываться не подписывался.
Шухер перевёл глаза на Бандану: тот совершенно отрядским жестом покусывал ноготь, глядя в окно.
Если содрать с него грязь и загар — он же ровесник самого Шухера, наверное, а то и младше.
— Да ты, дядя, не переживай — может, и впрямь просто куда угуляла, — неловко сочувственным голосом пробормотал он.
Шухер вдруг ясно понял, что ещё секунда — и он грохнется прямо посреди кухни на колени:
— В-вы же сказали, чт-то риски п-п-перекуп-паются!
— А ты — что тебе нечего нам предложить.
— Я найду! Чт-то в-вам нужно? Я найду! — голос Шухера сорвался, кончики пальцев закололо — кровь отхлынула совсем.
Детины снова заржали.
— Уж не дипломы твои, — фыркнул Борода, — бабло.
— У меня н-нет д-д-денег, но в Университ-тете есть, я п-п-попрошу…
— А они прям дали! — с неожиданной злостью рявкнул Бандана. — У вас же движуха медицинская, сам знаешь, ежели они ещё бабло будут в обход Порта разбазаривать — их какой-нить ноченькой на квартирке и порежут, не посмотрят, что места непортовые. У вас долги такие, что всеми студенческими задницами не расплатитесь. И это, дядя, мозгой-то пошевели? Если они сами дочку твою закапывают — за Борстена, не за Борстена — в кой им впало на её поиски деньги давать?
Шухер смешался.
— Я с-совру…
— Чё ты соврёшь? Чё, турпоездку в Афстралию, мол, захотел? — заржал Бандана. — Ты, дядя, обратно не обижайся, но я сказал уже — лошок ты лопоухий, никто тебя слушать не станет.
Голова Шухера, неплотно сидящая на плечах, совсем расхлябалась. Он почувствовал, как она разваливается на части, и части эти не стыкуются, трясутся и с громким хлюпаньем сталкиваются.
— А ну не реви, не хватало тут, — неловко прикрикнул Бандана, задумался и через некоторое время просиял. — Слухай, мы к тебе с пониманием. Дельце тухлое, но нас им, знаешь, тоже обидели, мы не прочь поквитаться. Бабло тебе никто не даст, нам сверху уже даденного тоже никто не даст, но мы-то не лошки, мы и сами взять можем. С тебя — наводка нужна.
— Что? — переспросил Шухер сквозь красноватый туман.
— Наводка. Где бабло, сколько, откуда, какие планы на него. Только это, дядя, ты понимай: дашь наводку — подставишь своих конкретно, их за долги на ошейники пустят. Смекаешь?
— Какие они ему свои, девку закапывают, — встрял Борода.
Шухер на всё это и отвечать не стал — только помахал нетвёрдой своей головой. Детины удовлетворённо кивнули.
— Ну и ладненько тады, — заключил Бандана, — ты, значится, сегодня у себя там пошуруди, повыспрашивай, чё-куда, а мы вечерочком обратно заглянем, да и перетрём все вопросы. И это, не дёргайся тут особо — не порешили ж дочку твою в самом деле, скорее, спрятали куда. Отыщется, никуда не денется. Понял?
Шухер понял.
Но дверь за детинами закрыть не мог ещё долго, так и сидел в квартире нараспашку — сидел, потому что как-то не получалось встать.
— Первый Большой Переворот — величайшее событие в истории Всероссийского Соседства, и, празднуя его десятилетний юбилей, мы лишь в малой степени можем выразить те восторг и благоговение, которыми наполняет нас одна только мысль о прижившихся в земле ветвях векового дуба, — напомнил радиоприёмник серенькой кухоньке.
Он говорил: не ходи в леса, там дикие звери, грифоны и лисы. Зачем тебе в леса, милая, хорошая? Зачем тебе не сидится дома, рядом, здесь?
Он говорил — и, когда говорил, не знал ещё, что незачем искать беды в лесах, что грифоны и лисы —
— здесь, рядом, дома.
Глава 20. Помоеньки, родненькие
Университет. Гуанако
С остановки «Порт»
Как же вы заебали, братцы. Братцы, оставайтесь на подольше, а?
— Опят’, — сочувственно вздохнул Муля Педаль.
Поворот — и истфаковское крыльцо, засиженное не-истфаковскими студентами, скрылось из виду. Служебное портовое такси с водителем таврской национальности и пассажиром, смирно залёгшим на заднем сиденье, потряслось себе дальше по брусчатке.
— Опять, они упорные, — Гуанако улыбнулся.
Пока Бедроградская гэбня не сняла своих наблюдателей, Университет ещё жив. Потому что они верят, что Университет ещё жив.
Муля Педаль тоже улыбнулся (Гуанако подглядел в панорамное зеркало) — улыбнулся неуверенно, но радостно. Тоже просёк: