Чума в Бедрограде
Шрифт:
Такая перспективная ниша, а тепер’ в ней только Университет и беснуется по мелочи.
Стилистическое сходство с петербержскими дореволюционными достопримечательностями, по всей видимости, — чрезвычайно популярное веяние в университетской среде, если уж оно не обошло даже загруженного работой медика на вос’мой ден’ чумы.
Завкаф же завкафом: непременная белоснежная струящаяся рубашка с кружевной оторочкой и воротом-стойкой, подчёркивающим шею; узкие расшитые штаны, подчёркивающие всё на свете. Лёгкие, летящие волосы, убранные в кокетливо перевязанную шёлковой лентой косу. Тонкие кольца на пальцах.
Но сут’ не в том, совсем не в том.
Сут’ — в пластике, невозможной и вызывающей.
Дмитрию Борстену оставалас’ ещё пара шагов до младших служащих, коим надлежало обыскат’ его перед заходом на склад, а Бахта Рука уже сто раз успел пожалет’, что Бедроградская гэбня сегодня не сама проводит обыск. В восем’ рук бы, прямо как в лучшие годы этого их завкафа, — хот’ это и не сам завкаф, а аллюзия на.
Аллюзия, попав в руки младших служащих, вынуждена была расстат’ся со своим букетом. Ветер наконец донёс цветочный запах, и сомнений не осталос’: черёмуха.
Где — и, леший, зачем — они берут черёмуху в сентябре? И аллюзии на завкафа?
Бахта Рука ещё долго стоял бы, безмолвно пяляс’ на благоухающую аллюзию, если бы не услышал выдох, почти стон, трёх других голов Бедрограской гэбни.
— Это он, — сказал Соций с некоторым недоумением, недоверием даже, и лицо у него было при этом как у человека, увидевшего забытого отрядского приятеля.
— Это он, — сказал Андрей одними губами, и лицо у него при этом было белее цветов черёмухи — как у человека, увидевшего мертвеца.
— Это он, — сказал Гошка как-то немного потерянно и зло, сквоз’ зубы, и лицо у него при этом было таким, будто он сейчас собирался кого-нибуд’ убит’.
Сказали — в один голос, но будто бы и не слышали друг друга.
Это он.
Бахта Рука не понял, что имели в виду Соций, Андрей и Гошка, зато сам готов был поручит’ся: это не он. Совершенно точно.
В смысле, не тот, кого они ожидали увидет’ Дмитрием Борстеном. Не Дмитрий Смирнов-Задунайский, погибший во время вспышки степной чумы на Колошме аж в сем’десят шестом году.
Столько материалов стародавнего дела за вечер все вместе перерыли: не он это, не он.
Конечно, Бедроградская гэбня всё знает о способах сменит’ внешност’ — те же вечные младшие служащие, в которых Гошка переодевается, чего стоят! Но Дмитрий Смирнов-Задунайский как минимум был кассах — а это не только чёрные волосы, которые можно и убедительно перекрасит’. Да, у кассахов гораздо менее характерные национальные черты, чем у тех же тавров, но если держат’ в уме кассашество, точно не ошибёшься. Разрез глаз, губы, телосложение тоже скорее узнаваемое.
Вообще-то из погибшего во время вспышки степной чумы Дмитрия Смирнова-Задунайского аллюзия на завкафа вышла бы ещё попрямолинейней. Оба вед’ кассахи. А этот нынешний — вот ни разу не кассах.
И какое тогда, к лешему, «это он»?
Спросит’ у всех троих Бахта Рука не смог: пока он глазел в сторону обыска, Соций уже почти дошёл до Охровича и Краснокаменного — чтобы те в свою очеред’ проверили его на наличие оружия.
Аллюзия же на завкафа и оскописткие салоны, скучая в ожидании возможности пройти на склад, картинно обернулся через плечо на Соция. Выражение лица с такого расстояния верно воспринят’ было непросто, но Бахте Руке почудилос’ там очен’ не завкафское нахальство.
Будто бы прямая издёвка даже.
В попытке смахнут’ наваждение Бахта Рука думал поинтересоват’ся-таки у Андрея и Гошки, кого они в аллюзии опознали.
Думал, собирался, но так и не произнёс ни звука: Гошка, не сводя страшных глаз со спины в шелках, быстро и однозначно потянулся к кобуре, а Андрей, стоявший совсем близко, его руку тут же перехватил. Сжал пальцы вокруг запяст’я Гошки так, что побелели костяшки, сам явно до смерти перепугался, но решительно прошипел что-то вроде: «Кто говорил не открывать огонь, пока не разберёмся?»
Рука Гошки сначала дёрнулас’, но быстро обмякла, повисла безвольно.
Он обернулся было на Андрея, открыл рот — но тут же снова сжал зубы, проглотил несказанное.
Бахта Рука обеспокоенно потянулся за сигаретами.
Что это было — леший знает, но уж всяко не что-то простое, понятное и хорошее.
В лучшем случае — простое и понятное, но никак не хорошее: Бахта Рука готов был поспорит’ на ещё одно отрезание косы, если б она у него была, что минуту назад Гошка, наплевав на собственные указания и планы, порывался ходячую аллюзию застрелит’.
Потому что это не Дмитрий Борстен, это он.
И для Андрея — тоже он.
И для Соция.
Все трое его как-то идентифицировали, и все трое наверняка по-своему, и только для Бахты Руки человек в кружевной рубашке тем и остался — университетским незнакомцем, пришедшим на переговоры с одним из голов Бедроградской гэбни. Хот’ на волне общего безумия и показалос’ на миг, что ест’ в его чертах что-то смутно, отдалённо совсем знакомое — точно встречалис’ раньше мельком. Показалос’, что и Бахта Рука опознал бы, буд’ у него побольше времени.
Показалос’. Нормальные фантомные ощущения от синхронизации.
Заскрипели ворота — это аллюзия на завкафа и Соций скрылис’ внутри.
Гошка, кажется, выругался бессильным полушёпотом, Андрей, кажется, выдохнул и вес’ затрясся мелкой дрож’ю, на секунду забыв, что вокруг ест’ ещё зрители, помимо голов Бедроградской гэбни.
И вопрос о том, стоит ли их спрашиват’ о причинах подобной реакции, ответа не потребовал.
Аллюзия на завкафа и Соций скрылис’ внутри. Скрылис’, всё.