Чума в Бедрограде
Шрифт:
Максим не стал спорить. Пусть Гуанако порадуется воплощению своих планов. Он пока не знает, что любые планы всё равно бессмысленны, а проблемы с репутацией Максима сегодня точно не закончатся.
Потому что иногда надо просто смириться: не лезть управлять тем, с чем не можешь управиться, и сделать один маленький, но важный шаг.
Ведь один шаг может быть не менее важным, чем попытки управления большим и неподъёмным, попытки всё учесть, всё просчитать и сделать всем хорошо.
Довольный Муля Педаль включил музыку, и это снова оказалась Кармина Бурана. Как в прошлую субботу, когда Максим забирал из Порта Габриэля и студентку Шухер. Как во многие другие дни, которые лежали за пределами чумы в Бедрограде, а потому воспринимались теперь не совсем реальными.
— Чего лицо такое? — агрессивно поинтересовался Муля Педаль. — Симфонической музыки, что л’, не любишь?
Максим улыбнулся и даже почему-то не дёрнулся в этот раз от обращения на ты.
— Наоборот, — примирительно ответил он. — Но давно хочу спросить: почему всегда Кармина Бурана?
— Не всегда, а просто часто, — Муля Педаль несколько смутился. — Хорошая она, величественная… Как это говорят? Духопод’ёмная, во!
Поднятие духа сейчас очень кстати, подумал Максим и вслушался в величественные, духоподъёмные, но такие зловещие звуки.
Как будто говоришь с судьбой, а она почему-то откровенничает, рассказывает тебе вот так запросто, кому жить, а кому умирать.
— Ну и байка же крутая, — подумав, добавил Муля Педаль. — Ты-то небос’ не слышал, сплетни в университетах не преподают.
Именно сплетни и преподают, подумал Максим, особенно на истфаке.
— Наверное, не слышал, — смиренно согласился он вслух.
— Ноты же у нас в Порту откопали незадолго до Революции, — начал с общеизвестного Муля Педаль. — С подпис’ю Карл Ёрф. Прощелыга небос’ какой.
Максим не соврал, он действительно немало понимал в симфонической музыке.
Карл Ёрф, предполагаемый компилятор Кармины Бураны, возможно, действительно подставное лицо, псевдоним. Какой-то европейский авантюрист, чёрный археолог с музыкальной подготовкой, который занимался разграблением того, что осталось от имперских городов. Вряд ли человек такой породы, даже совершивший открытие благодаря своим нелегальным занятиям, стал бы подписывать это открытие своим именем.
Поэтому Муля Педаль прав — прощелыга.
Удачливый прощелыга, нашедший среди осколков и черепков крепостей двенадцатого века сборник народных имперских песен и несколько серьёзных религиозных арий. Оригинальные манускрипты (или что это было?) так и не обнаружены: очевидно, Карл Ёрф оставил их себе и растворился в неизвестности. Наверняка нечаянно погиб, как и бывает в конце концов с каждым чёрным археологом.
Мировой культуре достались только его собственные бумаги — задрипанные нотные листы с короткими едкими комментариями, из коих следовало, что музыкальная грамотность некого Карла Ёрфа была высока (а грамотность языковая, кстати, не слишком — комментарии содержат изрядное количество орфографических ошибок). Он расположил песни и арии в определённом порядке, сделав из разрозненного материала целостное произведение. Подлинность текстов сомнений не вызывает, но относительно музыки единого мнения до сих пор нет. Карл Ёрф подробно расписал партии для современных ему инструментов, заменив ими по своему разумению утерянные имперские. В европейской симфонической обработке искажений относительно оригинального звучания не может не быть. Насколько они велики и как много Карл Ёрф, увлёкшись, дописал от себя, спорят по сей день.
Но так или иначе, нотные листы с заглавием «Кармина Бурана» и посвящением (по-британски, с ошибками): «Моему дражайшему и нежнейшему другу, который так мечтал оказаться на вершине колеса музыкальной фортуны» — не остались в забвении.
Их нашли в Петербержском Порту (где же ещё) за несколько лет до Революции, их пытался играть Петербержский Симфонический Оркестр, а уже скоро их музыка зазвучала из радиоприёмников Всероссийского Соседства (настоял Набедренных, концерты Петербержского Симфонического когда-то регулярно посещавший).
— Когда она до Британии дошла с гастролями, случилас’ байка, — заговорщицки подмигнул Муля Педаль. — В оркестре Королевской Консерватории ёбнулся пианист. Свихнулся, в смысле. Стал доказыват’ этим — как это говорят? — критикам, что Кармина Бурана — его, а не карло-ёрфовая и не имперская. Типа он написал, типа не раскопки всяких там крепостей, а вот прям музыка своего сочинения!
Если Максим об этом даже не слышал, значит, совсем неубедительно доказывал. Вопросы достоверности имеющихся объектов имперской культуры входят в круг научной компетенции Максима.
— Пианист в психушку попал, — будто признаваясь в чём-то стыдном, Муля Педаль заговорил совсем другим голосом. — Насовсем, там и подох через много лет. А пока не подох, всё твердил и твердил, что Кармина Бурана — его. Я когда её слушаю, об этом думаю. Может, правда его?
— Исключено, — со вздохом ответил Максим. — Я не эксперт, но…
— Все так говорили, а он с ума сошёл! — Муля Педаль выпятил губу с таким видом, как будто сумасшествие может быть аргументом.
Максим едет в Порт с пистолетом, который ему дал Гуанако, и по дороге ведёт с портовым тавром дискуссии о Кармине Буране.
Это казалось сумасшествием не меньшим, чем приписывать себе сочинение имперских народных песен и религиозных арий.
— В любом случае, это удивительная музыка, — покладисто резюмировал Максим. — Настолько удивительная, что сойти с ума немудрено.
Муля Педаль, кажется, относительно удовлетворился такой реакцией. В драматическом молчании он вывернул с улочек Университетского района, принуждающих к медлительности, и нормальной асфальтированной дорогой погнал к Порту.
— Она же про нас, — со значением брякнул он под конец второй арии. — Про фортуну и про суд’бу, про то, что никогда не знаешь заранее, где тебе подфартит…
— …а где удача от тебя отвернётся, а судьба обманет, — сумрачно добавил Максим, и не думая смеяться над тягой к символизму портового тавра Мули Педали.
Тяга к символизму, подумал Максим и почувствовал пьянящую тяжесть пистолета на бедре.
— Ты неправ, — с едва ли не гуанаковской улыбкой отмахнулся Муля Педаль. — Она про то, что иногда мы оказываемся в дерьмище, в большом дерьмище, но это тоже правильно, это суд’ба такая, поворот колеса. Провернулос’ — и хруст’ тебе по косточкам! Но вес’ остальной-то мир продолжает пит’ и трахат’ся, продолжает — как это говорят? — любит’ друг друга, покуда ещё кого-нибуд’ колесом не придавило. Так и надо, чё.