Чума в Бедрограде
Шрифт:
Он не виноват, что верил сильнее Максима.
Он молодец, он сделал, что считал нужным.
Максим смирился, пошёл в аспирантуру, забыл о политике — но политика сама пришла за ним в лице подвыпившего Хикеракли, который широким жестом усадил Максима в новообразованную Университетскую гэбню.
На тот момент Максим от слова «гэбня» шарахаться уже перестал, поостыл в ненависти к государственному устройству Всероссийского Соседства, признал кое-как некоторые его преимущества. Но это ведь не то же самое, что дать согласие на своё непосредственное участие в управлении государством.
Но его согласия никто не спрашивал — Хикеракли мог не только перегаром дыхнуть любому в лицо, но и ткнуть своим вторым уровнем доступа.
Живому члену Революционного Комитета не выскажешь никакого «не хочу».
Максим пошёл с другой стороны: «51-й год, лаборатории, эксперименты по уровню агрессии — вы помните окончательный вердикт по делу контрреволюционного движения на истфаке? Группа состоявших в нём лиц была признана психически нестабильной, но — в силу отсутствия конкретных экспериментальных данных — решено было не начинать принудительное лечение до первого однозначно трактуемого прецедента. Прецедентов пока не было, но вы уверены, что таких людей можно наделять властью?»
Хикеракли только посмеялся: «Я — нет, я-то вас не знаю, а вот ваш преподаватель, покойный Гуанако С. К., уверен. Был уверен, он и порекомендовал вас».
Покойный Гуанако С. К. даже из могилы продолжил толкать Максима на путь любви к Революции. И к государству, ставшему её результатом.
Максим взбесился. Сначала у него отобрали его идеалы, а потом и вовсе начали распоряжаться им по своему разумению. Ларий, Охрович и Краснокаменный, с которыми он по всё тому же чужому разумению оказался в одной упряжке, успокаивали его: собственная гэбня — это весело. Это возможность претворить идеалы в жизнь, совместить их с реальным положением дел, сделать так, как кажется правильным, а не так, как делают все остальные. Это единственная форма деятельности, которой разумно заниматься бывшему главе контрреволюционного движения.
Ларий, Охрович и Краснокаменный — тоже экспериментальный материал 51-го года. Что их слушать, ненормальных.
Особенно с учётом того, что наличие собственной гэбни и без их аргументов слишком подогревало самолюбие и вдохновляло на свершения. Это стыдно, это предательство былых идеалов, но это правда.
И правдой это сделал Гуанако, потому что так захотел. А Максиму оставалось только подчиниться воле мертвеца и получать своё поначалу постыдное удовольствие.
Даже смешно.
Контрреволюционное движение на истфаке, двигавшееся прямиком к созданию Университетской гэбни. Которая состоит теперь из его ярых сторонников и ярых противников, двое на двое, равенство мнений.
Достойный конец мечтаний о достойном же конце существующего государственного устройства.
Но это давно пережитые эмоции, куда больше эмоций ещё совсем недавно вызывали пересекающиеся интересы «Габриэль» и «власть».
Вызывали, да. Но, по-хорошему, тут и думать нечего: и то, и другое казалось много лет подряд принадлежащим Максиму, но стоило Гуанако вновь возникнуть ниоткуда на горизонте, как иллюзия развеялась.
Не над чем тут думать. Есть вещи, которые могут принадлежать только самым лучшим. И самые лучшие не виноваты в том, что они самые лучшие.
Молодцы они, если мыслить здраво.
— Что я тебе говорил! — замахал руками Муля Педаль. — Тут ждат’ — значит, тут.
Максим проследил за его суматошными жестами: метрах в пятидесяти от такси на заборе возникла фигура в тельняшке, чуть неуклюже качнулась, бросая на асфальт что-то большое. Видимо, тюк с тряпьём или опилками. Фигура огляделась, помялась, прицелилась и приземлилась с высоченного забора на свой заранее подстеленный тюк.
Вскочила, отряхнулась, отошла подальше и, размахнувшись, перекинула тюк обратно за забор. Видимо, таки тряпьё, а не опилки.
Пара секунд — и Гуанако уже в городе, преодолевает своим мучительно знакомым быстрым шагом расстояние до такси. Улыбается заранее, как будто видит Мулю Педаль с Максимом сквозь затемнённые стёкла.
Лёгкость, подумал Максим, делает лучших самыми лучшими. И тяжело вздохнул.
— Не хочется никого нервировать лишний раз с этой блядской блокадой, — распахнул дверь такси Гуанако. — Там на постах сейчас такое творится, что лучше не соваться со своим пропуском. Страждущие убьют нахуй постовых, которые пропустят в город какого-то наглого хуя с бумажкой. Так что приходится выбирать альтернативные пути.
— С такси или грузовиком проще, — радостно закивал Муля Педаль. — Думают, везём чего хорошее, не бухтят. Только прицепит’ся пытаются.
Блокада Порта, подумал Максим. Перекрытые входы и выходы, недовольство портовой швали. Там сейчас ещё неспокойней, чем всегда. Там сейчас кошмар.
— Здравствуй, — протянул руку с заднего сиденья Гуанако. — Ты живой?
Максим неопределённо повёл плечами, пожал протянутую руку и только сейчас заметил, что Гуанако мокрый: характерный запах воды, непросохшие волосы, едва заметные дорожки застывшей соли на коже.
— Сходил ополоснулся прямо в Пассажирском Порту, — пояснил Гуанако, дав Максиму возможность не отвечать, живой он или не очень. — Там же сейчас пусто совсем, таможенники не шугают, приличия и безопасность не блюдут. А бухта классная. Когда солнце встаёт, так вообще.
— Просто так сходил? — удивлённо переспросил Муля Педаль, газуя и оставляя за спиной высоченный забор, ухоженный сквер и коробки автомастерских.
Гуанако засмеялся:
— Ага. Ничего не пиздил и никого не мочил, ты представь. Плавал себе меж беленьких-чистеньких пароходиков и на рассвет любовался как последний кретин, — поискал по карманам самокрутку Гуанако. — Муля, было б дело — я б тебя кликнул, не сомневайся.
Блокада Порта, подумал Максим, корабли, не выпущенные в море, беспорядки и паника. Пока портовая шваль осаждает доступных ей представителей власти — капитанов, таможенников, диспетчеров, а кто-то, наверное, и саму Портовую гэбню, — Гуанако сходил поплавать в бухте Пассажирского Порта на рассвете.
Как же понятно, подумал Максим, почему Габриэль вздыхал по нему столько лет.
Как же непонятно, почему его вообще занесло в Университет.
Гуанако ведь другой породы — ему бы контрабанду возить из далёких стран, а не экзамены принимать, он же на короткой ноге с Портовой гэбней, он же с отрядских лет по портовым закоулкам прячется и через заборы прыгает.