Чума в Бедрограде
Шрифт:
Несмотря на замечание Мули Педали о том, что с точки зрения распределения веса в такси ему было бы лучше сидеть на переднем сиденье, рядом с водителем, Максим предпочёл заднее.
Рядом с Димой.
— Думай о том, что ты с некоторой вероятностью спасаешь мою душу, — хмыкнул тот. — А то я уже почти свихнулся от отсутствия нормального человеческого общения. Нормальным человеческим общением, представь себе, у меня теперь считается даже передача из рук в руки вещей невинно убиенных.
Максим косо усмехнулся. Он думал о чём-то другом.
За
Бедроград, в сквозном свете стеклянный и ненастоящий.
Всё вокруг давно было ненастоящим.
— Если ты заберёшь вещи Брови, получится, что мы оба признали свою вину, — каким-то заученным тоном проговорил Максим. — А вина должна находить виноватых. Только так и можно жить.
— И умирать, и умирать, — фыркнул Дима. — Сколько у тебя образного мышления-то прорезалось.
Максим поморщился, и по его лицу пробежала тень злости.
(Эй, всем и всегда нелегко!)
— Прости, — Дима пожал плечами под похожим на студенческий мундир плащом. — Ты будто забыл, что это у меня такое дружелюбие. А я будто забыл, что ты не всегда его перевариваешь. Так что прости и за это, и за все остальные нападки. Я никогда ничего против тебя особо не имел.
Солнце светило Максиму в профиль, и от этого на жёлтом, как шампанское (вот тоже блистательный образ, не правда ли), фоне его лицо было совсем чёрным.
— Я знаю, — сказал Максим очень прямо. — Я знаю, что против меня ты никогда ничего особо не имел.
(Хрусть!)
У Максимова подъезда доцветали цветочки и жила прочая жизнь.
Не конец сентября, а сплошной апрель.
(Почти даже май, но всё-таки апрель, чему все только рады.)
Завтра юбилей Первого Большого Переворота, желающим поприсутствовать крайне повезло с погодой.
Дима вылез из такси, распрямил спину и огляделся. Дети в отрядских курточках (сбежали с подготовки к юбилею, молодцы какие) сосредоточенно уравновешивали некие объекты на качелях, некая предприимчивая бабуська с крайне довольным видом кормила портовых чаек хлебом (чайки негодовали и требовали кровавого мяса). Вышедшая из соседнего подъезда девушка повела носом воздух и состроила Диме глазки.
Если не думать о чайках, выходит, что ничего не изменилось.
Нормальная всероссийская идиллия, которой не нужны переделки.
— Идём, — Максим, задержавшийся, чтобы дать какие-то указания Муле Педали, наконец подошёл к Диме. Тот покорно проследовал.
Неясно, чего он от всего этого ожидает.
Наверное, того, что Максим сможет-таки разжать свой кулак.
Дима бывал в квартире Максима — когда-то совсем давно, до Колошмы и степей — и всё равно не мог не поразиться этим катакомбам. Он сам, безусловно, успел налюбоваться на внутренности одиночной камеры, но добровольно-то зачем с собой такое делать!
Это была не квартира, а серая бетонная мышеловка, и кто попал в неё — живым уже не выйдет.
Тем нелепее выглядели валяющиеся на диване яркие свитера, чуть подёрнувшиеся пылью и явно нетронутые.
Три свитера, джинсы, одна подозрительно знакомая рубашка. Брошка, приколотая к самому левому свитеру, расстегнулась и опасно свисала на иголке.
— Лучше бы всё-таки Ройшу, — неуверенно шагнул Дима к рассыпанным по столу тетрадкам и книжкам, — ему давно бы пора сменить стиль.
— Я не сунусь к Ройшу, не могу, — сказал Максим сам себе, — передай ему сам, если сочтёшь нужным.
Потом он хмыкнул, как будто в этой фразе было что-то смешное.
Томик Толстоевского. В давней беззаботной юности Дима порывался осилить росскую классику, столкнулся с её неприступностью и глубоко разочаровался. Может, сейчас он поумнел, возмужал и наконец-то поймёт глубины росской души?
(Поиск соответствующей вкусу литературы — это воистину именно то, чем ему следует сейчас заниматься.)
Ух ты, конспекты лекций Ройша. Неужто с сердечками на полях?
Ан нет, не с сердечками, а с сонно съезжающими строчками.
Никакие возвышенные чувства не победят его способность склонять студентов к самым простым и порочным желаниям.
— У меня к тебе, кстати, ещё один вопрос, — спросил откуда-то издалека Максим.
— Ммм? — пошуршал Дима страницами в надежде всё-таки отыскать хотя бы одно сердечко.
— Где ты был в прошлое воскресенье?
— Прошлое воскресенье — это когда?
— Это второй день чумы.
А.
Ха-ха.
Дима даже не сразу сообразил, что тогда было, а когда сообразил, решил, что на этот вопрос он отвечать не собирается (и не вполне понимает, зачем Максим заинтересовался нюансами его биографии).
Потому что утром второго дня он проснулся на койке Святотатыча и обнаружил два важных факта: во-первых, что у него истерическое похмелье, а во-вторых, что схоронился он носом прямо под мышкой у Гуанако.
Гуанако, которого больше в жизни Димы нет.
(Ну то есть теперь всё-таки есть, но утром прошлого воскресенья так радикально не казалось.)
В совокупности с твирево-алкогольной интоксикацией это возымело на Диму, скажем так, своеобразный эффект.
И, право же, Максим — последний человек, которому следует об этом знать.
— Я чувствую себя скотиной, разрушающей возникшую между нами и столь ещё хрупкую атмосферу взаимопонимания, но, с твоего позволения, на этот вопрос отвечать не стану.
Сзади послышался сдержанный вздох.
— Станешь, — коротко сообщил Максим.
Раздался какой-то странный звук, который Дима не сумел мгновенно опознать. Из-за этого звука его правая нога решительно отказалась выполнять предписанные ей функции, ввиду чего Дима, попытавшись обернуться, изобразил довольно эффектный пируэт.