Чума в Бедрограде
Шрифт:
— С Андреем, разумеется, — фыркнул Дима, и от следующего тычка почувствовал, что ускользает от себя, что надо себя поймать, что любой младшеотрядник скажет тебе: нельзя проваливаться, нельзя позволять себе, надо держаться, надо иметь силу воли —
Это Дима придумал чуму в Бедрограде.
Дима.
Окрутил, втёрся в доверие.
Все его любят.
В июне Гуанако позвонил ему в Медкорпус. Говорил странным голосом — «это по делу, ничего личного» — и Дима слушал странным слухом.
Гуанако допросил Гошку, узнал о планах Бедроградской гэбни, удивился и дарит выясненные планы Диме — пусть делает с ними что хочет, а сам Гуанако сейчас сядет на Курёхина и уплывёт куда-нибудь подальше.
Максим сказал: нужно раскрыть, спугнуть, публично обнаружить переустройство канализаций, отвадить.
А Дима сказал: нет, нужно быть решительней, нужно быть хитрей, мы подсунем им свой вирус, вирус, от которого будет лекарство, я сделаю вирус, я всё продумал.
И Максим сказал, что это безрассудство и глупость, но Охрович и Краснокаменный сказали, что это весело, и Ларий сказал, что это может быть полезно, и Ройш сказал, что он согласен, и Святотатыч сказал, что готов помочь.
Поэтому они запустили чуму в Бедрограде.
Которую придумал Дима.
Придумал, потому что впервые за семь лет оказался один, без Гуанако.
Потому что уверовал, что он не хуже и тоже может выстроить наглый план.
Очень захотел быть не хуже.
Убедить себя в том, что и один он чего-то стоит.
Потому что его бросили.
И ещё — потому что в Бедроградской гэбне до сих пор сидел Андрей, а Дима ненавидел Андрея, ненавидел, ненавидел — и так сейчас хотел ненавидеть сильнее, только ненависть затухала, и всё затухало —
— Это всё — это всё — месть Андрею? — ужаснулся Максим. — Личная месть, которой плевать на потери?
(Хрусть!)
Все помнят, что Андрей когда-то посадил Диму на Колошму.
Никто не помнит, что Дима отправился туда сам, чтобы избавить Максима от принятия тяжёлого решения.
Сплошная радиопостановка: запрещёнными бумагами они были повязаны с Габриэлем Евгеньевичем, и Диму поймали, но он ничего не сказал, потом отпустили, потом стали дознаваться, но всё было не так просто, а потом Андрей просто пришёл к Максиму под дверь (гуанаковской городской квартиры — Диму тогда прятали в гуанаковской городской квартире) и сказал: либо Габриэля Евгеньевича на пять лет, либо Диму под расстрел.
А Дима стоял прямо там, за тоненькой дверью, и подслушивал этот разговор (сплошная радиопостановка: Ларий дал ему стетоскоп для удобства), и вдруг понял, что Максим не будет выбирать между «плохо» и «плохо», не должен выбирать.
И выбрал сам, открыл дверь.
Привет, Андрей Зябликов, меня зовут Дима.
И Максим спросил, хорошо ли он подумал, а Дима ответил, что если бы он каждый раз думал о том, к чему могут привести его действия, он бы ничего, ничего и никогда не сделал.
(Хрусть!)
Потом они ехали в такси, и Андрей был неприятный, похожий на испуганную крысу, показывающую зубы из угла, в который её загнали.
«Вы что, серьёзно меня расстреляете за бумажки?» — спросил Дима.
(Ему тогда было плевать, очень плевать: в бумажках был Начальник Колошмы, Савьюр — в бумажках был разговор, в котором Диму бросали, в котором говорили, что Дима не нужен, в котором вообще о нём не говорили.)
«Вы бы предпочли другую смерть?» — рассеянно спросил его Андрей.
«Как это ни ново, я предпочёл бы умереть от старости. В каком-нибудь хорошем месте — в сортире, например. Только не совсем неожиданно, перед смертью всё-таки полагается покурить».
«Хорошо», — так же рассеянно ответил Андрей и вколол ему что-то в ногу.
А проснулся Дима уже в сортире — и все ближайшие несколько дней приходил в себя в сортире. Простая деревянная коробка с дыркой, разве что с бетонными стенами за досками.
О, он их отрывал.
И каждый раз, когда Дима, обессилев отрывать доски, падал и снова приходил в себя, его ожидали три блока сигарет.
Потом он сходил с ума от скуки, разрывал брюки на ремешки (смысл этого действия сейчас довольно сложно восстановить), рисовал дерьмом узоры на стенах, разбирал пол, копал подкопы, курил, но всегда выбивался из сил раньше, чем достигал какого-нибудь внятного результата.
И когда он просыпался, его ждал абсолютно целый сортир, три блока сигарет и подозрение, что во сне ему вкололи чего-то, поддерживающего жизнь и силы.
Из чего-то же надо выбиваться.
Дима не помнил, сколько это продолжалось. Он находил грибки микрофонов и вырывал их, говорил в них, просил их. Грибки микрофонов ответили только один раз — спросили, откуда у Димы его запрещённые бумаги.
Он предложил им прошествовать в известные места.
Ему почему-то казалось непристойным говорить об этом вслух, потому что это его (их с Габриэлем Евгеньевичем) запрещённые бумаги, а в них — Савьюр, Гуанако и Савьюр, вдвоём, без Димы (без Димы и почти без Габриэля Евгеньевича), и имеет же он право хотя бы после смерти обоих —
Потом он снова выбился из сил и заснул, а потом волшебным образом восстанавливающийся сортир продолжился ещё пару дней, пока на третий его дверь не оказалась открытой.
Это методы психологического воздействия.
Это бессмысленная жестокость.
Когда Дима вышел, перед ним был только один коридор, ведущий в маленький бетонный дворик.
В маленьком бетонном дворике была только одна дверь, ведущая в коридор, из которого вышел Дима.
И — за Димой — группа людей с ружьями.
Они связали ему руки, они предложили завязать ему глаза, они поставили его спиной к стенке и спросили, что он хочет сказать на прощание.
Дима начал с простого и просто пошёл долой с той точки, на которую его установили.
Диму вернули.
Он снова пошёл.
Диму вернули и легонько пристукнули.
Он вознамерился снова пойти, но тут ему напомнили, что другого шанса что-нибудь сказать не будет, и передёрнули затворы.
«Жопа», — ответил Дима.
Ничего умнее он придумать не смог.