Чума в Бедрограде
Шрифт:
Это бред и пиздец, надо валить, с каждым днём чумы шансов свалить всё меньше, но Дима говорит: «Пожалуйста, ещё чуть-чуть» (совсем как когда просыпал в твоей кровати твои же лекции) — и ты (совсем как когда уходил на лекции один) соглашаешься. Только не уходишь, ведь «вернуться вечером» ты уже точно не сможешь.
Соглашаешься на блядское «пожалуйста, ещё чуть-чуть».
Соглашаешься, потому что и твой батюшка в прошлом, и Шухер в будущем очень неправы, а прав — Святотатыч. Соглашаешься, потому что забота, помимо всего прочего, означает не отнимать возможность делать то, чего хочется. Даже если это «чего» — бред и пиздец, и надо валить, и с каждым днём чумы шансов свалить всё меньше.
Когда дело доходит до огнемётчиков, ты не жалеешь. Ты чистишь табельный пистолет тошнотворно благородного Сепгея Борисовича (он тоже неравнодушен к кассахским шлюхам?) и вслух пошагово разжёвываешь план действий, которого скорее нет, чем есть, но с простейшей-то техникой безопасности в экстремальных ситуациях Диму давно пора было ознакомить.
И вдруг понимаешь: даже если всё кончится дерьмом, ты всё равно не пожалеешь. Ты проверил на прочность свою веру в то, что каждый сам решает, что ему делать со своей жизнью. Ты не стал ни твоим батюшкой, ни Шухером.
Наверное, потому, что ты очень влюблён.
И неважно, что тот же блядский Габриэль Евгеньевич в сто раз красивей, а тот же блядский Святотатыч — в сто раз умней (а про Савьюра лучше просто помолчать).
Неважно.
Просто твой собственный мальчик вырос и выучился (хоть и чему-то совершенно не тому), и ты смотришь на него как идиот, забывая заканчивать фразы (жизненно важные, про технику безопасности).
Наутро ты маскируешься тряпками под больного, проверяешь в последний раз обоймы, плетёшься бок о бок с настоящими больными на бойню, дышишь под тряпками твиревыми парами, ждёшь обрушения стены изолятора, палишь по огнемётчикам и прорываешь кордоны таким идиотски счастливым, что умереть там и тогда у вас бы просто не получилось.
Потом таким же идиотски счастливым идёшь по степи, вынимаешь Диме заточки из спины, думаешь, куда податься дальше.
Пока ты думаешь, идиотски счастливо проходят семь лет, но это отдельная книга этнографических зарисовок про степь, её не уложишь в пару коротких мыслей (признайся, ты всё ещё любишь писать книжки с этнографическими зарисовками, религиоведческими построениями и историей мира от начала времён!).
Начало времён стучится к вам само, оно в земле прямо под Колошмой, куда вы попадаете по случайности, сбегая с насиженного места от врывающейся цивилизации.
В начале времён, в — существующем! настоящем! — Вилонском Хуе добрая тысяча злых скопцов, и это уже не книжка с этнографическими зарисовками, это блядский приключенческий роман для детей старшеотрядского возраста. Скопцам надо что-то сказать, чтобы уйти от них живыми и, гм, целыми. И ты изо всех сил вспоминаешь сгинувшую кафедру истории религии, скармливаешь им сказки про явление божества и пророчества, заодно отправляя делегацию паломников в Бедроград (в буйстве безумия и десоциализации нашёлся потрясающе адекватный дед, который ещё помнил дореволюционный Петерберг и его местонахождение относительно Хуя).
Ты просто хотел порадовать истфак скопцами — ты же не думал, что они доберутся только через несколько месяцев, что они доберутся так вовремя и что ты и будешь перепродавать их то студентам, то медикам, чтобы лечить в Бедрограде и в Порту Димой придуманную водяную чуму.
Выбравшись от скопцов, вы понимаете, что тоже хотите в Бедроград.
Ненадолго, надолго не стоит — вы же мёртвые, но глянуть одним глазком-то хочется!
А в Бедрограде всё ломается.
Не из-за пару раз тоскливо вздохнувшего Габриэля Евгеньевича — какая хуйня.
Из-за того, что в Бедрограде ты теряешься, не находишь себе места, чувствуешь себя ходячей байкой, которая только и способна, что сама себя пересказывать. И видишь, что Диме это не нравится.
Дима слышал и видел все эти байки, Дима хочет начать уже делать что-то новое.
А ты — наконец-то нарисуй себе звёздочку на борту! — стал для него старым-и-скучным.
И ты намекаешь ему, предлагаешь ему по-человечески, но он отпирается, Святотатычево «послать ребёнка в Университет» тут не срабатывает — и приходится действовать радикально.
Ты мешаешь какую-то коктейльную бодягу на кухне у гостеприимных Габриэля Евгеньевича и Максима, Габриэль Евгеньевич заходит за чайником, в благоговейном ужасе смотрит на то, как ты пускаешь в бодягу венчики тобою же принесённых зелёных роз (брал у Жудия, Жудий любит цветочки, у него в теплицах помимо кактусов с наркотой и розы — зелёные, и черёмуха цветёт хоть в сентябре). Посозерцав твой циничный вандализм, Габриэль Евгеньевич впадает в своё вечное жизнь-всегда-хуже-чем-могла-бы-быть.
А с тобой бы она была лучше.
Как бы не так, блядь.
Но ты жалеешь его, жалеешь Максима, который столько лет был вынужден мириться с воспоминаниями о тебе, жалеешь Диму, которому с тобой скучно, но привычно, и потому он не может решиться уйти, и делаешь это.
Вспоминаешь, как хорош собой Габриэль Евгеньевич, как вообще-то неплохо (кто бы мог подумать!) вам с ним было когда-то давно, как круто, когда благодаря тебе он не ноет хотя бы пару часов после ебли, — и предлагаешь ящик самогона и всех обратно.
Ты ведь знаешь, что это временно, что Габриэлю Евгеньевичу больше нравится ныть, чем не ныть, и поэтому он вернётся к Максиму обновлённым, но не ноющим хотя бы о тебе. А Дима за это время как раз куда-нибудь приткнётся, и поначалу ему будет очень грустно, но потом он займётся уже чем-то новым, чем-то, чего ты не можешь, — и всем будет хорошо.
И да, тебе много раз говорили, что ты постоянно лезешь решать за других. Но ты лезешь и лезешь, лезешь и лезешь, и нет никакого спасения — хоть со скопцами в Хуе оставайся и тренируй смирение.