Чума в Бедрограде
Шрифт:
Поближе, чтоб сторожить.
Пятнадцатилетний Гуанако такого блядства спустить не мог, плюнул на жилплощадь в Бедрограде и всё равно свалил в Порт, хоть и не в юнги.
В досье у него написано, что два года до Университета он работал в Порту грузчиком. Грузчиком он тоже работал, было дело, но сначала поступил куда более пятнадцатилетне — устроился в бордель (а Охрович и Краснокаменный ещё смеют возмущаться, что Гуанако соответствующий инструктаж не проходил, ха-ха).
Про бордели в досье не пишут, потому что во Всероссийском Соседстве их нет. Да и пробыл там Гуанако всего какую-то жалкую неделю, которую только на инструктаж и хватит.
А через неделю его оттуда буквально за шкирку забрал Святотатыч. Фактически первый полноценный клиент (леший, стыд-то какой!).
О Портовой гэбне Гуанако тогда ещё ничего не знал, но всё равно просёк, что это у Святотатыча метод такой — чтоб свои люди были действительно своими, надо их самому и растить. Чем младше, тем лучше (хотя никто сильно младше старшеотрядского возраста к нему не попадал — при контролируемом деторождении дети на дороге не валяются, даже на портовой дороге).
Святотатыч и растил, блядский недоделанный педагог.
Его инструктажи были пожёстче бордельных. Именно Святотатыч заставил как-то Гуанако искупаться в Пассажирском Порту. Не в блокаду, когда всем похуй, а в нормальный рабочий день. Поместил на нижнюю палубу отбывающего через пару часов парохода какую-то ювелирную цацку, сказал: принесёшь — пойдёшь в контрабанду. Не принесёшь — на таксиста выучу.
Это было весело. На пассажирское судно (пассажирское судно для законопослушных граждан с выездными документами!) портовым вход заказан. Есть персонал, но в Пассажирском Флоте сплошь приличные люди, которых таможня знает в лицо до последнего кока. И в багаж не сунешься — таможенники каждый шов на чемоданах проверяют, о содержимом и говорить нечего.
Короче, Гуанако поплыл. Под водой, чтоб не заметили. Под водой мимо блядских прогулочных катеров с блядскими винтами, на которых иностранцы любуются видами Бедрограда с воды (идиоты, Бедрограда с воды не видно, только Радиовышку; всё, что видно с воды, — это Порт).
Как он не утонул, непонятно. Но, наверное, с тех самых пор страха смерти и нет. Просто нет, хотя случались поводы побояться. Какой к лешему страх смерти, когда есть пароход, на пароходе цацка, и, если она там и останется, Святотатыч не возьмёт пятнадцатилетнего ребёнка в контрабанду?
И каждый раз, когда случается повод побояться, обязательно находится своя метафорическая цацка, метафорическое желание раздобыть которую начисто отбивает все прочие трепыхания.
Святотатыч — прекрасный недоделанный педагог.
Но — недоделанный, поэтому не бояться чужой смерти он Гуанако так и не научил.
Многочисленные приползания Святотатыча в эту самую блядскую каморку с ножевыми, пулевыми, леший-знает-какими ранениями стабильно вызывали у Гуанако одну-единственную реакцию: только не сегодня, пожалуйста!
Слышишь меня, блядина, не сегодня! Сегодня я тебя не отпущу, не отпущу и всё, и прекрати хрипеть, меня это не впечатляет. Не хрипи, а улыбайся, блядина, скоро будет врач. Врач, обезболивающее, алкоголь и трава, и мы будем пить, пить и трахаться, не мотай головой, улыбайся. Улыбайся и говори, блядина, помолчишь ты потом. Не сегодня.
Это, в общем, относится к любым чужим смертям (кроме тех, которые инициировал сам Гуанако). Обещание пить и трахаться — не к любым, но можно и к любым, если оно вдруг чем-то поможет (чего не сделаешь ради «не сегодня»).
Убивать-то легко, это тоже метафорическая цацка на метафорическом пароходе, а вот смотреть, как пытаются умереть у тебя перед носом, — трудно.
Что-то совсем дурацкое подаёт в такие моменты голос из глубин: неужто совсем ничего нельзя сделать? Ничего-ничего, вы уверены? А если так? А если ещё как-нибудь? А если встать на голову, снять штаны, достать из-под земли толпу скопцов и сам Вилонский Хуй? А если постараться, поднапрячься ещё немного?
Ну вот видите, а вы говорили.
Наверное, это тоже педагогическая заслуга Святотатыча — всегда помнить, что сдаваться нельзя. Что всё можно, если очень нужно. Что всё получится, если не сидеть, сложив лапки.
Через пару лет в Порту со Святотатычем Гуанако перестал складывать лапки над своей липовой справкой о негодности к плаваниям и уплыл (матросом, не юнгой даже) на Курёхине, громадном дореволюционном грузовом чудище.
Перепил молодого матроса, которого ещё толком не видела команда, потоптался в задумчивости над его бессознательным телом, спёр-таки документы — и привет.
Это тоже было весело, очень весело, только закончилось грустно.
Курёхин вернулся в Порт через полгода. Счастливый, довольный и повзрослевший Гуанако вернулся к Святотатычу. Показать татуировку с именем первого корабля на лопатке, ну и вообще.
Вообще не вышло, да и про татуировку Святотатыч сказал, что она дерьмо. Его личные рабы-мастера с первого этажа кирпичного домика сделали бы лучше.
А если Гуанако такой умный, чего б ему в Университет не податься?
Как раз семнадцать лет исполнилось в плаванье, уже можно высшее образование получать.
Гуанако охуел, но вышел вон.
Послали — так послали, ну и леший с этим. С этим, и с вот тем, и ещё с контрабандой, и с цацкой на пароходе, и с пить-и-трахаться, и с чем угодно вообще.
На лестнице по дороге вон Гуанако нашёл серебряный перстень с чёрным треугольным камнем (тот, который давно у Димы). Думал вернуться, отдать находку, но семнадцать лет немногим лучше пятнадцати, поэтому — перстень на палец и бегом в Университет.
Потому что Святотатыч-то пошутил, но Гуанако-то может! Пусть утрётся.
Становиться профессором с мировым именем, чтобы Святотатыч утёрся, в планы Гуанако не входило. Но где мы и где планы, какие планы в этой весёлой жизни, когда сегодня ты пишешь вступительное эссе про какую-то хуйню, завтра — курсовик про аскезные, послезавтра — про имперских скопцов, а там и до диплома про эффект Четвёртого Патриарха недалеко. А потом благодаря твоему диплому к хуям разваливается твоя же кафедра истории религии, и ты с горя напиваешься, а приходишь в себя уже в засиженных кассахскими снайперами северо-шотландских горах, и рядом с тобой твой раненый командир, и, кажется, у тебя после всего этого вовсе не будет зрения, но это же не повод складывать лапки. И можно было остаться в армии, но зрение падает и падает, ты лежишь себе на лазаретской койке, размышляешь о судьбах малых народов и невзначай порождаешь свою кандидатскую и докторскую, которые пойдут потом на растопку идеологической печи, потому что Хикеракли уже стар и далёк от теории и методологии науки, а государству, делающему такие крупные ставки на научный прогресс, страсть как нужен кто-то, кто объединил бы в идеологических книжонках политику и науку.