Чума в Бедрограде
Шрифт:
Это пиздец. Виктор Дарьевич из Медицинской гэбни так порадовался скопцам и наличию собеседника, компетентного в теории и методологии науки, что отвалил бабла. Состоятельные студенты из контрреволюционного выпуска так обрадовались предоставленной Охровичем и Краснокаменным возможности сделать что-то в память о давным-давно сгинувшем в экспедиции профессоре, что отвалили бабла.
Порт вот тоже не так давно отвалил бабла. Примерно с той же мотивацией.
И чем это для Порта закончилось?
Чумой, блокадой, обезлюдевшими пристанями.
Гуанако рывком поднялся с блядской койки Святотатыча.
Поспать не выйдет — чума, блокада, обезлюдевшие пристани. Ещё разок искупаться, что ли?
Нет.
Разумнее и дальше торчать рядом с телефоном и ждать вестей от Димы или от того, с кем он там отсюда уехал. И не трезвонить самому, хотя хочется.
Что трезвонить, что ещё разок искупаться.
Гуанако любил море.
Гуанако любил море, Порт, Бедроград, Бедроградскую область, Всероссийское Соседство (всё то Всероссийское Соседство, где успел побывать), Европы (все те Европы, где успел побывать), Ирландию, Северную Шотландию, даже Колошму.
Хотя почему «даже»?
Колошма в степи, степь охуенная, на самом первом допросе Гуанако попросил Савьюра дать ему подойти к окну попялиться на степь (в камере-то окон нет), Савьюр разрешил — и ка-ак покатилось!
Потому что вечно так складывается, что Гуанако любит всё, что видит. Возможно, это какой-то дефект организма, но Гуанако-то только за.
Так жить веселее.
Гуанако посмотрел на телефон, полюбил его немного про себя и улёгся обратно любить потолок.
Отличный, между прочим, потолок — изрисованный гипнотическими узорами из трудно опознаваемых хуёв, задниц, торсов, рук, губ и каких-то других частей тела. Чего ещё можно желать?
Искупаться, леший.
Погода-то издевается — вдарила по бесконечным дождям теплынью под конец чумы.
Гуанако любил и дожди, но вот такая теплынь, не летняя, а ветреная и неожиданная — это ж как есть бедроградский апрель.
А апрель — это ж до мая.
Гуанако тряхнул головой и предпочёл ещё попредаваться фантазиям о том, как хорошо было бы лишний раз искупаться.
В Пассажирском Порту, да.
Он делал это раньше, но давным-давно и всего единожды. Опасно: большие корабли, маленькие катера, оживлённое движение, а главное — блядские таможенники, которые бдят.
В грузовых бухтах всё гораздо лучше. Движение ещё оживлённей, краны вертятся постоянно, что-нибудь непременно срывается, падает в воду, но там-то как раз таможенники давно на всё забили. Там нет не-портовых, приличия соблюдать не надо.
Поэтому все, кого припёрло, а больше всех — дети, мечтающие податься в юнги, плавают себе в грузовых бухтах. Это весёлая игра — лавировать в круговерти движущегося металла, избегать встречи с винтами и тросами, бороться с волной.
В детстве Гуанако из-за этой игры мог сутками не возвращаться в отряд. Отрядские педагоги капали батюшке, батюшка устраивал выволочку, но на выволочку было плевать, потому что напротив батюшкиной квартиры жил сосед-моряк — старый, дряхлый, татуированный и без ноги. Не избежал когда-то встречи с винтом.
Иногда сосед-моряк даже ковылял до Порта, хотя переселиться туда снова почему-то не хотел. В каком-то совсем смешном возрасте, в котором ещё можно без труда прятаться от батюшки аж под его рабочим креслом, сосед-моряк согласился впервые взять с собой в Порт Гуанако.
И всё, дороги обратно не было.
Порт — это на всю жизнь, ёба.
Батюшка чуть не прибил Гуанако тем самым рабочим креслом.
Какой Порт? Вот инженером корабельным — это да!
Батюшка был плохим корабельным инженером, но хорошим заведующим целым бюро корабельных инженеров. Других вариантов для своего сына он не видел и видеть не желал.
Только с сыном ему повезло меньше, чем тому же давешнему Шухеру с дочкой.
Гуанако с совершенно подкресельного возраста был в курсе, что вся эта Революция и детские отряды не для того делались, чтоб батюшка мог им командовать, как это обычно бывает в отсталых Европах (пропаганда и идеология спасут мир!).
С пятнадцати лет любой человек во Всероссийском Соседстве — совсем самостоятельный гражданин и сам решает, в Порт ему или не в Порт. До пятнадцати пришлось изворачиваться, потому что кое-какие права у батюшки всё же имелись. Но у отрядских педагогов они тоже имелись, а надувать батюшку при помощи педагогов, а педагогов при помощи батюшки — это ж как нехуй.
Мёртвый идеолог Сергей Корнеевич Гуанако ещё на заре своей короткой жизни знал, что его государство (несмотря на все свои промахи) идёт правильной дорогой!
И сам шёл в Порт мечтать податься в юнги.
С подачей в юнги не вышло. К пятнадцати гуанаковским годам, когда это стало возможным, батюшка подсуетился и — здравствуй, старый приятель Шухер! — сделал ему через знакомых фальшивый отвод по медицинским показаниям.
Это никуда не годилось.
Сам Гуанако в пятнадцать лет медицинских или бюрократических знакомых не имел и потому остался в дураках. Портовые плевали на бумажный закон, но врачей уважают всерьёз. Нельзя — значит, нельзя. А юнг проверяют по бумажкам ого-го как — кому охота, чтоб у него дитё на корабле померло?
Гуанако усмехнулся не то самодовольно, не то печально: ну прям как с новобранцами в Северной Шотландии!
К тому же помер сосед-моряк (не на корабле, в своей квартире). И батюшка подсуетился ещё немного, нашел знакомых в Распределительной службе, и та распределила Гуанако не какую-нибудь случайную жилплощадь, как это происходит со всеми гражданами Всероссийского Соседства в пятнадцать лет, а очень, очень неслучайную. Квартиру напротив батюшки, в которой помер сосед-моряк, она ему распределила.