Чума в Бедрограде
Шрифт:
Как подобное могло прийти Максиму в голову?
Как подобное могло прийти Максиму в голову настолько серьёзно?
— Ты сам только что всё рассказал, — чугунно продолжал тот. — Гуанако вернулся и поманил тебя. Только пока Габриэль жив, они не перестанут друг к другу тянуться. Было бы куда лучше, если бы Габриэль умер, правда?
Забавно, Дима и правда никогда не думал об этом в подобном ключе.
Он бы предпочёл, чтобы в мае Гуанако не говорил ему извиняющимся голосом, что всё закончилось. Он бы предпочёл, чтобы в мае Габриэль Евгеньевич махнул рукой на прошлое
Он бы определённо предпочёл жить без тряпок (гондона!!) на голове и не делать глупостей от одиночества.
Но всё, что было между Гуанако и Габриэлем Евгеньевичем, было именно между — ни в одном из них, и ни один из них этого особо не хотел, и ни один не мог толком бороться. Бывают интенции, а бывают обстоятельства.
А бывают обстоятельства, которые сильнее интенций.
И сильнее людей.
— Тебя не смущает, что это я нашёл заражение в доме Габриэля Евгеньевича и что я же его вылечил?
— Смущает. И сейчас ты мне подробно объяснишь, зачем всё это сделал.
— Потому что предположить, что заразил его не я, слишком сложно, понимаю.
— А кто?
— Откуда мне знать? Попробую, впрочем, безумную догадку: Бедроградская гэбня, как и весь остальной блядский город?
Максим опустился рядом с Димой на корточки, и вышло почти интимно.
— Нет, не Бедроградская гэбня. Бедроградская гэбня в полном составе приходила сегодня ночью к Охровичу и Краснокаменному домой — поговорить со мной. Они ничего не скрывали, они ничего не просили. Спрашивали, не знаю ли я, кто заразил этот треклятый дом. Им незачем было врать.
Дима натурально не поверил своим ушам.
— Погоди-погоди, я произнесу это вслух: я не заражал Габриэля Евгеньевича. И Бедроградская гэбня сказала тебе то же самое. Но им ты веришь, а мне нет, так?
— Им незачем врать. Тебе — есть зачем.
— Зачем?
Максим ещё раз невесело усмехнулся, как-то лениво протянул руку, схватил Диму за галстучный узел и притянул к себе. Его серые глаза были вовсе не серыми, а чёрными, пустыми — не глаза, а шестерёнки давно запустившегося механизма, который движется, движется, движется, и его не остановить.
Механизма, который запустила Бедроградская гэбня.
Механизма, который запустил Дима.
Механизма, который запустился сам собой.
Бедроградская гэбня, значит, пришла и сказала, что дом Габриэля Евгеньевича заразили не они.
Ну вот просто пришла и сказала.
Кто же, кто? — подумал Максим (известно же, что Бедроградская гэбня всегда откровенна и не врёт о своих намерениях!). И ничего умнее не придумал, чем предположить, что Дима решил обезопасить свою священную связь с Гуанако.
Он правда совсем идиот?
Он правда никогда не слышал, что насильно мил не будешь?
Что если Гуанако кто-то милее Димы, устранение этого кого-то ничего бы не изменило?
Что взаимоотношения — не бег в мешках, где за неимением первого призёра на верхнюю ступень пьедестала встаёт второй?
Всё лицо Максима было чёрным и пустым, за ним уже даже не ходили поршни, он продолжал двигаться по инерции, только по инерции, и его не остановить.
Дима понял, что сейчас не выдержит и заржёт.
Это было комично как театральные сюжеты про героев, падающих на банановой кожуре. А потом на следующей. И на третьей. И четвёртую они уже видят, но всё равно идут вперёд, наступают, падают, видят пятую, наступают, падают, шестую, седьмую, и это движение уже не остановить, над ним властны какие-то другие законы, законы абсурда, законы поставленной цели, законы принятого решения, законы найденного ответа.
Эти законы вытолкнули из хитросплетения поршней тусклый и холодный ствол пистолета, который упёрся Диме в живот. Он хотел попросить — не надо — но всё лицо Максима было только продолжением пистолета, тусклым и холодным.
Дима попытался было его оттолкнуть, но ни пальцам, ни словам не справиться с металлом.
— Ты врёшь, — тускло и холодно сказал Максим, — потому что понимаешь, что я тебя убью. Не понимаешь ты того, что я убью тебя в любом случае.
Ствол нагревался, отбирая тепло у тела, и Дима его уже почти не чувствовал.
— Ты? Меня? Убьёшь? — фыркнул он, и это было уже слишком нелепо, слишком комично, смешки начали сыпаться между зубов, между слов, их было не удержать. — Я тебя умоляю, икона контрреволюционного движения, ты вообще хоть когда-нибудь кого-нибудь убивал? Леший, даже я убивал, а тебя не посадили как раз потому, что вся твоя бурная деятельность сводилась к лёгким ножевым. И не больше.
— Раньше — не убивал, — ровно ответил Максим.
И нажал на спусковой крючок.
(Помните, дети, что «курок» — это молоточек в задней части огнестрельного оружия, а крючочек в колечке, на который давят пальцем, называется «спусковым».
Его нажимают — и дальше только спуск, вниз, вниз, вниз.)
Дима даже толком не закричал — в горле всё перемешалось, во всём теле перемешалось, и он совершенно потерял представление о том, где у него что и есть ли он вообще. Было только странное ощущение грязи на коже и того, что льётся что-то, что не должно литься, — как во сне, когда спешишь куда-то, опаздываешь, а вещи никак не хотят укладываться в чемодан, и всё время что-то вываливается. Вываливается, вываливается, удержать руками, хоть как-нибудь удержать, пожалуйста, потому что страшно, беспорядочно страшно, пожалуйста!
(«А ты всегда интересовался тем, почему герои драматических произведений хватаются за раны. Возмущался — мол, на самом деле так не бывает, потому что ты, мол, когда коленки ссаживал, за них не хватался. Так то коленки, а то — простреленная печень».)
Диму можно официально поздравить, у него пограничное раздвоение личности.
(«Или нет».)
Или нет.
— Заткнись, здесь всё равно звукоизоляция, — тряхнул его Максим, немного возвращаясь в фокус, и Дима понял, что всё-таки издаёт какие-то звуки — кричит?