Чума в Бедрограде
Шрифт:
— Довольно сложно описать словами, как я рад тебя видеть и особенно щупать, — сообщил Дима подмышке. — Порядком рад.
Гуанако извлёк Диму из-под мышки, посмотрел на него с весьма убитым видом, улыбнулся и поцеловал.
Судя по тому, как продолжительно и нежно это вышло, он тоже был рад.
Крайне.
— Я уничтожил твой плащ, — вспомнил Дима, как только отлепился. — То есть виноват Максим, но анализ улик укажет на меня. Извини. По крайней мере, он прострелил меня не насквозь, а то ещё и штопать пришлось бы, а я не умею штопать, я умею только стирать носки.
Сколько лет стирать носки Ройшу было его трудовой повинностью и арендной платой!
К слову, Дима был, конечно, весьма признателен за извлечение пули (над ним же поэтому тут столько бегали, верно?) и художественную штопку по крайней мере его самого, но вот принести хоть какую-нибудь чистую одежду почему-то никто не позаботился, поэтому Дима так и сидел — весь в красном. То красное, что засохло на теле и не было смыто в процессе операции, уже начинало чесаться.
Леший, где-то мы это видели!
— Да какой нахуй плащ, — опомнился Гуанако. — Ты чего хочешь: курить, воды, книжку получше? — и со значением покосился на высокохудожественную литературу в Диминых руках.
— Книжка сейчас была бы особенно полезна с учётом того, что у меня в глазах почти троится. Я тут практиковал слепое чтение. От мысли о сигаретах меня воротит, а вот пить хочу. И помыться. И чтоб не чесалось. И понять, как именно на меня подействовало сочетание браслета-батарейки, снотворного и потери крови — а то я почти в сознании во время операции был, хоть и не чувствовал ничего, незабываемые ощущения. И связано ли всё это с тем, что я не помер и даже не впал в неопределённой продолжительности кому. Переливание крови тоже не помешало бы, кстати. Ну и, конечно, хочу, чтобы перестало болеть. И иллюзию способности стоять на ногах. Многого, в общем, хочу, но больше всего — чтобы ты задал мне правильный вопрос, а то тут столько всего произошло, столько всего произошло!
Пав под натиском словесной лавины, Гуанако покачал головой и убрёл к телефону.
— Жидкостей, — жалобно попросил он у него, — под дверь.
Когда Гуанако точно знал, что ситуации можно помочь чем-то конкретным, он всегда становился крайне деловым и целенаправленным, но вот сейчас у него как-то не очень получилось.
— Это кошмар. Как просьба «расскажи анекдот» или ещё что-то такое. Правильный вопрос, ха-ха, тут даже образцовая гэбенная синхронизация не поможет. Варианты, блядь! Много их, — усмехнулся он, топчась возле койки и не решаясь сесть на неё обратно. — А так хочется хоть в частной беседе сделать всё правильно и нигде не налажать с выбором оного. Блядь.
Это было, гм, умилительно.
Как будто он всерьёз боялся, что, если сейчас задаст неправильный вопрос, что-то испортится.
Как будто он всерьёз боялся, что что-то может испортиться.
То, что было между Димой и Гуанако, было не между, а в них самих. Именно поэтому когда они не очень ожиданно встретились восемь дней назад, в прошлую субботу, ни сложностей с первой репликой, ни вопроса, что делать, не возникло. Именно поэтому если бы от мая до прошлой субботы прошло не три месяца, а тридцать лет, всё было бы точно так же. Плюс-минус разыгрывание перстней, а вот надрались бы и поржали с гарантией.
Когда настолько хорошо знаешь друг друга, когда настолько легко и спокойно жить, настолько хорошо зная друг друга, ничего уже не может испортиться само собой — разве что обстоятельства приключатся.
Головы гэбен, наверное, впадают в панику и рефлексию, если у кого-то из них возникают проблемы с синхронизацией и он начинает бояться что-то не так сказать, а Дима может просто умилиться.
И отмахнуться.
Ну какие могут быть неправильные вопросы, если и неправильных слов-то нет.
А вопросы, к вашему сведенью, как раз из них и сделаны.
— Подсказка: «Дима, я наблюдаю на твоём теле нетипичное покраснение! Не может ли это быть связано со, скажем, ранением? Возможно, ты хочешь рассказать мне, как так вышло и не беседовал ли ты в процессе со своими ногами?» Только не говори мне, что ты уже всё вынюхал, и мне придётся рассказывать самую, пожалуй, эпическую историю из своей жизни Ройшу, — фыркнул Дима.
— Так тебе выговориться надо? — хлопнул себя ладонью по лбу Гуанако и плюхнулся-таки на койку.
Лицо у него при этом было таким, как будто Дима на его глазах трансформировался в крошечного пушистенького зверька, что вызвало повышенное сопле- и слюноотделение.
Облегчённое у него было лицо.
Воспоследовал акт романтической зоофилии и всё то прочее, о чём определённо было бы неловко рассказывать Максиму, если бы он вдруг снова воспылал желанием узнать факты чьих-нибудь биографий.
— И всё опошлил, — вернулся Дима к диалогу, когда получил такую возможность. — Не выговориться, а поделиться бесценным опытом. Зачем вообще хоть что-то делать — и особенно истекать кровью — если потом не можешь об этом рассказать?
Гуанако замялся.
— Ну гм. Нельзя сказать, что я ничего не знаю, — виновато покаялся он. — Показания Охровича и Краснокаменного, Мули Педали и Максима вместе составляют достаточно целостную картину. Фактическую, в смысле. Но под бесценным опытом ты наверняка подразумеваешь, эм, не совсем факты.
И посмотрел на Диму с таким ути-пути-зверьком во взоре, что желание патетически пересказывать своё своеобразное, но всё-таки просветление сразу отпало.
Ну, почти.
Немного осталось.
— Знаешь, в моей жизни происходило довольно много событий, с которыми моя же голова как-то, гм, не понимала, что делать, — дал Дима волю аналитическим талантам. — От самого первого переезда в Бедроград — да что там, до того, в Столицу — да что там, от старшего отряда — хотя, знаешь, в семь лет у меня тоже всё интересно было… Короче, кажется, от начала времён на мне большими буквами напечатано «кромешный пиздец». И вот с наступлением чумы ресурс мозга, способный просто складывать пиздец стопочками и распихивать по углам, не обрабатывая, исчерпался.