Чума в Бедрограде
Шрифт:
Ему было пятнадцать, он сбежал из отряда с неделю назад и был так близок к тёплому зданию зала ожидания с уютными скамейками, но всё-таки и не решился пробраться внутрь, чтобы заночевать. Вместо этого он нашёл какой-то открытый чердак, где и устроился, но наутро не смог подняться. Дима погиб от холода и истощения, и его нашли только через пару недель.
Ему было семнадцать, и он был так близок к решению свернуть на бегу в украшенное колоннами здание истфака БГУ имени Набедренных, но побоялся, что столичные младшие служащие повяжут его прямо там, обратившись к Учёному совету, и не стал прикидываться абитуриентом. Диму сбило неведомо откуда взявшееся такси, когда он не глядя выскочил за угол здания истфака на проезжую часть.
Ему по-прежнему было семнадцать, и он всё-таки решил спрятаться от погони на истфаке, предварительно закинув чемодан на ближайшую колонну, но не догадался сбросить ботинки перед тем, как карабкаться по ней. Дима умер мгновенно, сломав шею при неудачном падении.
Ему было девятнадцать, и он только начал подозревать по слухам, что Гуанако не вернётся с Колошмы. По другим слухам последним, что тот сделал перед отъездом, было возвращение всего былого с Габриэлем Евгеньевичем. Дима не то чтобы всерьёз намеревался кончать с собой, но слишком сильно напился, когда забрался на ближайшую эстакаду, поэтому случайно свалился на пантограф проезжающего автопоезда.
Ему было всё ещё девятнадцать, и он почти всерьёз собирался покончить с собой, повесившись на красных резиновых подтяжках. Повезёт — растянутся до пола, и он останется стоять как идиот. Не повезёт — окажутся недостаточно эластичными, задушат, а значит, и жить-то было незачем. Не повезло.
Ему было двадцать один, и расстрел на Колошме должен был быть фальшивым, но один из группы людей слегка промахнулся.
Ему было двадцать два, и он слишком категорически отказался добивать четырёх безымянных. Ему было двадцать два, и его не обошла стороной степная чума. Ему было двадцать два, и один из голов гэбни Колошмы усмотрел в его действиях опасность для иллюзии порядка. Ему было двадцать два, и балки горящего изолятора обрушились не так, как ожидалось. Ему было двадцать два, и он поднял голову из травы, недостаточно далеко отобравшись от прорванного кордона. Ему было двадцать два, и заточка вошла в спину чуть глубже. Не выдержал недельной ходьбы по степи. Отравился какой-то неизвестной травой. Провалился ногой в яму во время одной из ночных прогулок и не смог выбраться. Не понравился кружку особо религиозных степняков. На обратном пути в Бедроград попался на глаза охранникам Колошмы. Сорвался с галереи Вилонского Хуя на самое дно. Не убедил скопцов в своей божественной сущности. Попался Бедроградской гэбне до всякой чумы. Попался Бедроградской гэбне во время чумы. Пошёл-таки на встречу с Социем, а тот сорвался с катушек.
И — Максим оказался недостаточно хорошим человеком.
Выстрела оказалось не два.
Бесконечное, неисчислимое, невыносимое множество вариантов, и с каждым новым шагом их всё больше. Зачем делать эти шаги, когда савьюр так уютно оплетает лодыжки?
Чтобы узнать что-то новое.
Чтобы было что-то новое.
Дима моргнул ещё раз.
Тяжёлая чёрная вода могла бы залить Святотатычу горло, когда-то давно, когда он стоял, привязанный накрепко и навытяжку, в трюме тонущего корабля.
Воротий Саныч, бывший завкаф истории науки и техники, мог бы тихо не проснуться в один из этих дней, он уже стар.
Габриэль Евгеньевич, до недавних пор завкаф истории науки и техники, мог бы не выбраться из мокрых пинежских лесов, куда поехал на втором курсе в поисках истины, когда был ещё молод.
Ларий мог бы стать единственной жертвой контрреволюционного движения, если бы во время одной потасовки всё-таки не сумел сдержаться.
Национализм в адрес тавров вполне процветает во Всероссийском Соседстве за пределами Бедрограда, и голова Бедроградской гэбни Бахта Рука ещё в далёком детстве мог бы лишиться не только косы.
Бюро Патентов могло бы совсем иначе оценить разработки Попельдопеля, если бы не определённая государственная тайна.
Врат Поппер, молодой человек, которого Попельдопель выдаёт за своего брата, мог бы не доехать из Германии до Всероссийского Соседства из-за страха Европ перед этой государственной тайной.
Один из трёх настоящих авторов Кармины Бураны мог бы действительно погибнуть в Британии от того ножевого ранения.
Андрей мог бы не успеть убраться с Колошмы, когда началась степная чума.
Сепгей Борисович мог бы не суметь доказать, что табельное оружие у него украли.
В заминированном ущелье, бабахнувшем под ногами всего спецподразделения Соция, мог бы остаться только один выживший.
Стас Никитич, бывший голова гэбни Колошмы и нынешний секретарь Учёного совета БГУ, мог бы подхватить воспаление лёгких, когда после развала Колошмы расшифровывал тамошние протоколы в Порту в голом виде.
На четвёртом курсе экономный Виктор Дарьевич мог бы умереть от пищевого отравления.
Муля Педаль мог бы попытаться всё-таки пойти учиться на контрабандиста.
Столичная гэбня могла бы успеть выстрелить по Гошке.
Максим мог бы выпить тот стакан зачумлённой воды, который поставил на подоконник в пылу ссоры с Габриэлем Евгеньевичем в четвёртый день чумы.
Верёвка Гуанако могла бы не оборваться, если бы он внимательней слушал Святотатыча, который с поры трюма научился вязать действительно крепкие узлы.
Нет, не то. Это новое — ненастоящее, это новое — из кокона, это — не новое. Это игры воображения, их нет на самом деле.
Кто-то говорил Диме, что самого дела тоже нет, что действительности нет, но они есть.
И самая суть — в самом деле.
«Бы» — крошечная, невесомая частица, но Дима предпочтёт ей союз «но».
С него начинается новое.
Дима ведь за этим сюда пришёл.
Он моргнул ещё раз.
Казалось бы, в мае семьдесят пятого Хикеракли только-только исполнилось семьдесят восемь, самое время ложиться и помирать от старости в своей постели, но умер он от удара топором по голове. Решил проверить кое-какую догадку, причём не полагаясь на всяких там, самостоятельно — и подозревал, в принципе, что догадка обернётся государственной тайной. Кто ж знал, что её охраняют настолько ревностно. Зато тайна посмотрела на него своими глазами и наверняка узнала, так что он нисколько не пожалел. Вот ни капельки. Тем более что Хикеракли заранее завещал похоронить себя прямо под Первым Большим Перевёрнутым, чтобы в день Первого Обратного, когда выкопают теперь-уже-корни, помахать Всероссийскому Соседству ручкой. Он же естественнорожденный, его костям за двадцать лет в земле ничего не сделается.
Димин отец ничего не успел понять, когда его зацепило карданным валом. Последнее, о чём он думал, — это как нужно переоборудовать второй вспомогательный цех по отладке осей, и под «переоборудовать» он имеет в виду «закрыть к лешему», потому что такая проверка качества накладна и не стоит выделки.
Из четверых безымянных двое действительно уже ничего не соображали и инстинктивно хотели, чтобы их добили, один — самый первый — страшно злился и немного надеялся, что Дима откажется и всё обернётся каким-нибудь недоразумением. Четвёртому, последнему, оставалось сидеть всего три года, но накануне его мучила бессонница и какое-то смурное предчувствие, так что он даже не удивился, разве что испытал покорную досаду. Когда Дима не смог с первого раза пристрелить его насмерть, он вообще потерял к происходящему интерес и всерьёз задумался о том, закончилось ли всё уже с точки зрения его предчувствий, или всё-таки добьют. Он пришёл к выводу, что закончилось, и, когда Дима снова направил на него пистолет, хотел поспорить и что-то доказать, но не успел.