Чужаки
Шрифт:
— Буду не на жизнь, а на смерть бороться за революцию.
Постепенно Алеша потерял представление о времени. Вдруг у двери послышались шаги. Алеша торопливо встал и запахнул шинель.
Он хотел сейчас только одного — не проявить слабости и умереть как подобает революционеру-большевику.
В двери показался подпоясанный широким кушаком, в высоких сапогах, с наганом в руке седоусый человек.
— Эй, хлопче! — оглушительно закричал он. — Чего сидишь? Собирайся! Давай на улицу!
Ничего не понимая, Алеша смотрел на вошедших людей.
— Кто
— Свои!.. Свои!.. — кричали в коридоре. — Выходи, ребята, не бойся! Красногвардейцы мы…
Алеша обхватил седоусого за шею:
— А я думал, расстреливать пришли. Меня ведь вчера к расстрелу присудили. А это вы, товарищи.
Отпустив седоусого, он стал обнимать всех стоявших в камере людей, в том числе и прижавшегося в угол надзирателя.
Глядя на Алешу, счастливого, поверившего в свое освобождение, седоусый, стукнув винтовкой о пол, сказал взволнованно:
— В Петрограде восстание. Бери винтовку. Пришла пора придушить гадину. Окончательно…
В коридорах, в открытых камерах обнимались, смеялись, пели.
Взяв у красногвардейца винтовку, Алеша вместе с Другими вышел на улицу восставшего Петрограда.
За углом какой-то человек в офицерской форме, но без погон, строил красногвардейцев и освобожденных из тюрьмы в колонну. В потрепанной фронтовой шинели, одна нога в сапоге, другая в ботинке, с перевязанной головой, он сильно хромал, припадая на больную ногу.
— Наш контуженный генерал снова армию в поход собирает.
— Как фельдмаршал: одну крепость опрокинул с ходу, дальше спешит. Быстрота и натиск чтобы….
— Гляди, гляди, как руками-то, руками-то размахивает, знать, нотацию кому-то читает, — не скрывая уважения к своему командиру, шутили стоящие рядом с Алешей красногвардейцы.
— А ты думал, зря его санитары из-под земли откопали? Знали, что наш будет.
— Наш. Больше бы таких…
Фигура офицера показалась Алеше знакомой, но он стоял далеко, а на улице все еще было темно. Трудно было разглядеть, кто этот полюбившийся красногвардейцам офицер.
В это время из-за ограды выскочил матрос. Поравнявшись с командиром, он пристукнул каблуком и подал ему пакет.
Офицер достал из кармана осколок стекла и, прикладывая его то к одному, то к другому глазу, долго читал полученное распоряжение. Потом, о чем-то переговорил с подошедшим к нему седоусым, повернулся к красногвардейцам.
— Товарищи! — зазвенел его голос в наступившей тишине. — Владимир Ильич предлагает нам немедленно идти к Зимнему дворцу. Там сейчас решается судьба революции и Советской власти.
— Он! Он! Василий Дмитриевич! — узнав, наконец, Калашникова, радостно воскликнул Алеша.
Седоусый крикнул что-то красногвардейцам, шагнув к колонне.
— Ура! На Зимний! Ура!.. — загремели красногвардейцы.
Калашников и седоусый вышли вперед. Прозвучала команда, и отряд отправился выполнять приказ Ленина.
Глава сорок девятая
Алеша считал себя счастливым от того, что находился в рядах Красной гвардии под командованием Василия Дмитриевича. Напрягая все силы, он еще долгое время был активным участником «красногвардейской атаки на капитал».
Читая письма матери с просьбой навестить ее хотя на недельку, Алеша с болью вспоминал о доме, но всегда отвечал одно и то же: «Сейчас, мама, некогда, душим гадину». И только в день подписания мира с Германией сдал винтовку и, простившись с товарищами, пошел на вокзал.
Владимир Ильич Ленин призывал народ перейти от разрушения старого к строительству нового. Приступить к организационному закреплению одержанных побед, к строительству советского народного хозяйства, и Алеша, не задумываясь ни одной минуты, ринулся на это новое, никем еще не испытанное дело. В Екатеринбурге он встретился с Маркиным. Данило Иванович работал в Ревкоме. Алешу встретил, как родного сына. От радости в этот же день потащил его в музей. Показывая громадные зубы мамонта и возбужденно размахивая жилистыми кулаками, говорил:
— Вот смотри, тысячи лет прошли. Целехоньки. Не то что козявки, к примеру. Мелочь разная. Где они? Исчезли, не найдешь. А это сила, еж тя заешь. Вот такое хозяйство строить будем. Но это потом, конечно, а сейчас другое, учет.
До зарезу нужен учет. Миллионы хозяйчиков. Где, что делается, не знаем. Мелкобуржуазная стихия. Спекулируют, наживаются, а народу от этого одна беда. — Маркин вздохнул. — Эх, Захара бы сюда. Те, что здесь, не то… Заболел, говорят, старик. Может, еще выходят. А Папахин — калека. Завалило в руднике. Вряд ли жив будет. Шапочкина совсем не слышно… Пропал. Поезжай, Алексей, домой поезжай. Там все решаться будет, внизу. Кулаки землю захватывать начали, хлеб продавать отказываются. Обуздать надо. Бедноту организовать. Устроишься — людей пришли. Оружие получите. Без этого сейчас нельзя.
В селе, действительно, было неспокойно. В Совете большинство — богачи. Спорили, надо или не надо закрывать базар. Стоит ли продолжать признавать Советскую власть? Собирали по этому вопросу собрание. Постановили продолжать признавать, но продажу хлеба по твердым ценам пока не производить. Засилье кулаков ощущалось всюду. Бывшая в селе социал-демократическая организация за войну оказалась почти полностью разгромлена. Отдельные ее члены только что возвращались из армии. Беднота волновалась, искала помощи у фронтовиков.
В церквах каждый день шло богослужение. Молились о даровании победы над басурманами и еретиками. Вздымая вверх руки, попы раздирающими душу криками угрожали вторым пришествием.
Во всем черном, с растрепанными волосами, с горящими глазами Прасковья Маиха ходила по дворам.
— Пришла пора. Покайтесь, грешники. Покайтесь, пока не поздно. Через семь дней снизойдет на землю кромешная тьма. Начнется светопреставление. Враг господа нашего Иисуса Христа сошел на землю.
Когда собиралась группа людей, Прасковья снимала с себя черный платок, расстилала на видном месте и клала на него пятнадцать спичек.