Да будем мы прощены
Шрифт:
За ужином Сай вздымает стебель брокколи, как дерево, и спрашивает:
– Это что? Вечнозеленое дерево? Клен? Не могу определить, а потому и есть не могу.
– Брокколи, – подсказывает Эшли. – Не дерево, овощ такой.
– А, ну-ну, – отвечает Сай.
– Рискни попробуй, – подначивает Рикардо, и Сай пробует.
– А, ну-ну, – говорит он. – Забыл, я же знаю: это брокколи. Его Мадлен делала с таким отличным соусом!
Я спрашиваю Мадлен, не против ли она, что я отклонился от ее рецепта.
– Вот ни капельки, – отвечает она. – Никогда в рот
В третью субботу июля Эшли уезжает в лагерь на месяц. В воскресенье мы все везем мальчиков к автобусу, стоящему на церковной парковке – той самой, где Аманда нашла в мусорном баке бумажник Хизер Райан. Я вижу этот бак в углу, но ничего не говорю – тут некому говорить. Тетка Рикардо Кристина тоже приезжает проводить – она приготовила ему с собой в автобус гигантский завтрак.
– Ты его используй, чтобы подружиться с ребятами. Делись, – шепчу я, отсылая Рикардо.
По дороге домой мы заезжаем в питомник и набиваем багажник растениями – несколько новых роз, петунии, герань, помидоры-черри, кабачки и редиска, потому что Сай говорит, что всегда хотел быть фермером. Остаток дня мы проводим во дворе.
– Скучаешь по Аманде? – спрашиваю я у Мадлен.
– С детьми сложно, – отвечает она. – У тебя свои идеи, а у них свои. Очень многого мы друг о друге не знаем.
Мы сажаем розовый куст от имени Аманды, и впоследствии я замечаю, что Мадлен часто с ним разговаривает.
Как-то днем, когда Сай дремлет, она мне рассказывает, что была у нее подруга, «очень красивая соседка, у которой муж тоже допоздна работал в городе. Она была изобретательна во многих смыслах, которые Саю и в голову…»
Мадлен обрывает речь, и я задумываюсь, были они любовницами или все-таки просто подругами.
Перед ужином мы слегка выпиваем. На ужин жаренный на гриле сыр и летний гаспаччо, о котором Сай говорит, что этот суп хочет стать «Кровавой Мэри», когда созреет.
В доме невероятно тихо, странно-гулко.
– Тишина уши рвет, – говорит Сай.
И мы с ним согласны. Слишком тихо.
Ночью я натыкаюсь на Мадлен. Она сидит в кресле-качалке, задрав рубашку и вывалив морщинистую грудь, а у этой груди – один из младенцев Эшли. Она так спокойна, в таком мире с собой, что я ничего не делаю, только накрываю ее одеялом с дивана.
– Она еще не разучилась, – говорит Сай.
– Долго их не будет? – спрашивает Мадлен, поглаживая младенца.
– Месяц, – отвечаю я.
В понедельник утром сестра собакогулятеля приходит посидеть днем с Саем и Мадлен, а я возвращаюсь в город на работу.
На летнее время в дресс-коде юридической фирмы сделаны послабления: джинсы, сирсакеровые костюмы – и люди в рубашках с короткими рукавами больше похожи на бухгалтеров с футлярами для авторучек, чем на цвет юридической мысли.
Рассказы в приличном виде. Чинь Лан работала усердно: все затранскрибированы, отредактированы и вычитаны. Я еще раз их просматриваю, вношу несколько мелких изменений и до перерыва возвращаю Чинь Лан для окончательной отделки. Помня свой последний разговор с Джулией Никсон Эйзенхауэр, я звоню ей и снова предлагаю представить рассказы в печать. В тот же день принимается решение послать их от имени фирмы в пять или шесть мест одновременно. Учитывая медлительность, с которой вообще все происходит, и сперва горячий, потом холодный ответ на предложение представить в печать, я удивлен, как быстро идея набирает ход.
Один из партнеров составил черновик письма, сообщающего о совершенно неожиданном повороте в сфере никсоноведения: о литературных рассказах, написанных РМН, которые собрал и обработал известный никсоновед Гарольд Сильвер. Миссис Эйзенхауэр утверждает проект письма и в тот же день уезжает с курьером.
Позднее, вечером, у меня звонит телефон.
– С вами говорит Дэвид Ремник из «Нью-Йоркера».
Я молчу, ожидая какого-то продолжения. Вроде записанного объявления: «Мы звоним вам, чтобы предложить невероятно выгодные условия подписки…»
– Надеюсь, я не помешал? – спрашивает он.
Я уношу телефон в другую комнату, оставляя Мадлен и Сая перед телевизором.
– Я знал вашего брата, – говорит Ремник. – Не слишком близко, но знакомы были.
– Не подумал об этом, – отвечаю я.
– Ну так слушайте. Мы очень заинтересованы в этом рассказе, но, прежде чем продолжить, я должен быть уверен, что он подлинный.
– Насколько мне известно, так и есть.
Я объясняю, как возник контакт с родственниками Никсона и откуда взялись коробки.
– Сколько рассказов написал Никсон? – спрашивает Ремник.
– Примерно тринадцать, – отвечаю я и вдруг начинаю сомневаться: не нарушил ли я соглашение о конфиденциальности?
– Вы меня слышите?
– Да, – говорю я. – Но мне, пожалуй, пора.
– Как бы вы охарактеризовали другие рассказы? – спрашивает Ремник. – Личное, политическое, похожее по тону на то, что мы получили? И это действительно вымысел?
Я отвечаю как можно более сдержанно. Когда разговор заканчивается, чувствую себя выпотрошенным, но восхищаюсь техникой Ремника. Звоню миссис Эйзенхауэр домой. Представляю, как она сидит на диване в старомодной строгой гостиной – полинявший памятник иной эпохи.
– Она сейчас не может подойти. Что-нибудь ей передать?
– Да. Я хотел ей сообщить, что мне звонили из газеты.
Через двадцать минут миссис Эйзенхауэр перезванивает.
– Надеюсь, вы отнесетесь с пониманием, – говорит она. – Мы решили отозвать рассказ. Реакция была слишком бурной, нам хотелось бы отступить и тщательнее продумать то, что мы делаем.
– Это как-то связано с качеством моей работы?
Я не мог не задать этого вопроса.
– Нет, – отвечает она. – Сначала я удивилась объему вашей правки, но потом присмотрелась и сравнила вашу версию с исходной, более длинной. Ваша работа выше всяческих похвал. Тут дело семейное. Мы не уверены, что роль автора художественных произведений совместима с брэндом «Никсон». – Долгая пауза. – Как вы сами можете понять, раньше я не думала о концепции нашего брэнда. Речь шла о демократах и республиканцах, красных и синих. В связи с этой переменой мы хотим взять время на обдумывание, и если вернемся снова к этому вопросу, вы будете первым, кто об этом узнает. Спасибо за ваш энтузиазм – я знаю ваше неравнодушие к моему отцу.