Да будем мы прощены
Шрифт:
Приняв таблетки, сижу на кровати. Половина одиннадцатого.
Решаю позвонить Джейсону, сыну тети Лилиан. Он все время у меня в мыслях, с самого ее посещения.
Вытаскиваю сотовый, раскрываю – здесь, в комнате, хороший сигнал, – и нахожу листок бумаги с номером Джейсона. Набираю.
– Алло? – отвечает мужчина.
– Джейсон, это я, Гарри, твой двоюродный брат.
Молчание.
– Я был у твоей мамы.
Молчание.
– Мы хорошо поговорили.
Из-за стены слышен голос жены,
– Чего?
– Ничего, – отвечает муж.
– Ты меня позвал по имени.
– Я молчал. Это тот постоялец из комнаты Лори, он с кем-то разговаривает.
– У себя в комнате?
– По телефону.
– Он тебе не кажется подозрительным?
– Нет, – отвечает муж, – не кажется. Это ты подозрительная: что ни день, а про кого-нибудь спрашиваешь, не подозрительный ли он. Такая подозрительная, что понять не могу, зачем тебе захотелось открыть пансион.
– Джейсон? – спрашиваю я. – Я тебе звоню по сотовому, ты меня слышишь?
– Да.
И снова молчание.
Что он думает, интересно, о том, зачем я звоню? Ему мать сообщила, что я к ней приходил? Не думает ли он, будто я ему звоню сказать, что у его мамы слишком много в холодильнике банок с истекшим сроком, что знаменитая жестянка с печеньем почти пуста и очень тревожит мысль, что она вообще, быть может, не будет больше полна?
– Джейсон, я звоню извиниться от имени всей нашей семьи. Не знаю точно, что случилось тогда в подвале, но я действительно прошу прощения.
– Я этого не помню, – говорит он.
– Как ты можешь не помнить? Твоя мать сказала, что это и сделало тебя геем.
– Ей необходимо думать, будто что-то «случилось», из-за чего я стал геем. Как будто недостаточно было жить с ней. В нашей семье геев полно.
– Кто у нас гей?
– Тетя Флоренс, – говорит он.
– Не может быть!
– Может. И двоюродный дедушка Генри, и его друг Томас. А в нашем поколении – Уоррен и Кристиан, который хочет стать Кристиной.
– Кто еврейского мальчика называет Кристианом? – спрашиваю я и замолкаю. Вдруг меня осеняет. – Джейсон, это с тех пор у тебя душевная травма?
– Не знаю.
– Ты не хотел бы рассказать кому-нибудь? – спрашиваю я, ставя телефон в режим спикера, чтобы ухо потом не горело.
– Кому, например? – спрашивает Джейсон.
– Ну, не знаю. Кстати, слышал ли ты…
– А то бы я не слышал. Весь мир слышал, на первой странице «Нью-Йорк пост» было. Что толку пережевывать?
Он в крайнем раздражении.
– Кто там орет? – спрашивает жена-совладелица у мужа. – Этот, что в комнате Лори, на кого-то орет?
– На него орут, – отвечает муж.
– Ты зачем звонишь? – спрашивает Джейсон.
– Не знаю. Лечащий врач Джорджа просил меня собрать информацию о родственниках. Я пошел к твоей матери узнать, из-за чего была ссора…
– Шарики из мацы, – говорит Джейсон таким тоном, каким напоминают общеизвестный факт.
– Да, теперь я знаю. И когда я у нее был, она мне рассказала, что произошло в подвале.
– Ты там был при этом, – говорит он. – И вот так ничего не заметил?
– Очевидно, – отвечаю я. – Но я хочу извиниться от имени своей семьи. – Перевожу дыхание и начинаю снова, чуть тише: – Можно тебе задать вопрос?
Долгая пауза.
– Можно, – разрешает он наконец.
– Твой отец умер? Твоя мать говорила, что он «ушел».
– Он уехал.
– В каком смысле?
– Он уехал в деловую поездку и не вернулся. Не позвонил и не написал.
– Она сообщила в полицию?
– Нет, оставила так.
– Ты его искал?
– Через много лет.
– И как?
– Он скрывался. Сказал, что ему нужно было уйти. Что мать от него хотела больше, чем он мог дать. Что это как-то меня касается, он будто и не замечал.
– Джейсон, я прошу прощения, – говорю я, повторяясь. – Если хочешь как-нибудь увидеться – выпить, вместе провести выходной, китайской дурацкой еды поесть в пятницу вечером, дай мне знать. Ты мой телефон знаешь?
– Да, у меня определился.
– Ну, буду надеяться, что ты перезвонишь. Доброй ночи, Джейсон.
– Ничего не слышу, – говорит через минуту жена.
– Может, он спит, – отвечает муж.
– Не бывает так, чтобы говорил – и вдруг заснул.
– Ну, хорошо, может, читает.
– Вряд ли, – говорит она.
– Да какая разница? Будет мне хоть минута покоя? Может, он думает.
Крошечная постель в крошечной комнате, и у меня – минута ясности. Я – взрослый человек, который так и не стал взрослым. Как Оскар в «Жестяном барабане» – отказался расти.
Просыпаюсь ночью. Тихие скребущие звуки, а потом начинается: «ээ-ох», «ээ-ох», – как разболтавшаяся пружина кровати, как человек, занимающийся сексом. Первая мысль: мотельные пружины! Ритмичный скрип дешевых, разболтавшихся пружин. Прислушиваюсь к стене – ничего. К другой – все те же разговоры мужа с женой. К полу. Там телевизор.
Гляжу на хомяка. Он застывает, сжавшись, пойманный на месте преступления, бусинки глаз встречаются с моим взглядом. Круглое хромированное колесо уже не вертится, но все еще покачивается взад-вперед, замедляя движение.
– Ты? – спрашиваю я.
Хомяк шевелит носом.
– Я? – будто спрашивает он, удивленный не меньше меня.
Утром я просыпаюсь с чувством, будто вернулся после долгой поездки, и во рту держится вкус вчерашнего стейка. Ощущение не неприятное, но к завтраку лишнее.