Да будем мы прощены

Хоумс Э. м.

Голова прошла.

Я еду с Нейтом в церковь. Капелла школы, построенная из невероятно старых камней – их притащили прямо из Англии, – просто идеальна. На витражах в технике Тиффани – мозаика на библейские сюжеты. Школьный капеллан представляет женщину-раввина, и она говорит так, будто избрана напомнить нам то, что мы и без нее знаем: мы – люди, со всеми людскими пороками, и наша человеческая сущность, наше человеческое сознание подразумевают сочувствие, доброту и смирение. Ее выступление похоже не на лекцию, а на опрос: она ставит перед нами вопросы, будто ей интересно

наше мнение.

– Что значит – приносить пользу? – спрашивает она. – Для чего это делается – ведь не для улучшения резюме, чтобы попасть в колледж? Что движет человеком, что волнует его? Что лучше – быть в гуще своей культуры, своей традиции – или чувствовать, что ты вылетел на обочину и безнадежно отстал? В любых вопросах самое главное – быть участником, а не посторонним наблюдателем.

К моменту окончания службы мы испытываем подъем чувств, ощущаем духовную мотивацию и готовы начать новую неделю с новыми силами. Мне понятно, что нравится в этом Нейту: настрой речи, родительский добрый совет, которого в ином месте ему не получить.

При выходе молодая раввинша, школьный капеллан и директор – теперь уже в штанах – выстраиваются в эрзац-шпалеру. Трудно пройти мимо, не пожав руку. Не знаю почему, но меня сильно подмывает сказать что-нибудь вроде «Шабат шолом» или «Да пребудет с тобой Сила». Но я сдерживаюсь.

Мы выходим на лужайку. Все в воскресной одежде, закутанные в зимние пальто, смотрят в синее небо, на высокие белые облака. В центре лужайки открывается огромный ящик, из него вытаскивают толстый старый канат, раскладывают. Люди достают из карманов перчатки, другие раздают рулоны клейкой ленты, ею обматывают себе руки, отрывают прямо зубами и передают дальше. Одна женщина бинтует руки медицинским бинтом – они становятся похожими на раненые лапы. У всех на руках что-то есть: автомобильные перчатки, митенки, перчатки для гольфа, просто по куску войлока в каждой руке, у кого-то на одной руке лыжная перчатка.

– Что это? – спрашиваю я Нейта.

Канат растянули полностью. Он старый, тяжелый, такие бывают на старинных верфях. Сейчас уже таких не делают, его нигде не купить.

– Традиция, – говорит Нейт. – Уик-энд завершается перетягиванием каната – учащиеся против родителей. А канат с того корабля, на котором прибыли в Америку отцы-основатели. Он жуть до чего стар, и никто не знает, отчего до сих пор цел. По идее, он давно должен был лопнуть.

– А с руками что они все делают?

– От каната рукам чертовски больно. Он обжигает.

И у всех на ногах горные ботинки, туфли для гольфа, футбольные бутсы, каблуки, которыми можно врыться в землю, снеговые цепи – народ явно относится серьезно и подготовился заранее. Многие снимают пальто.

– Чтобы движения не стесняло, – объясняет один из них.

Люди занимают позиции вдоль каната: впереди пятеро мужчин, потом мужчина – женщина, мужчина – женщина, до самого конца, где опять одни мужчины. Некоторые застенчиво стоят в стороне, то и дело оправдываясь: замена колена, или двух бедренных суставов, или плечевого два месяца назад, шунтирование всех коронарных сосудов. Несколько мальчиков в гипсе, на костылях, один в кресле-каталке, и я задумываюсь: он оказался в кресле до того, как попал в школу, или это здесь случилось?

Я смотрю и вдруг вспоминаю, как мы с Джорджем играли в перетягивание каната. Тяну изо всех сил, и вдруг Джордж отпускает свой конец, я лечу назад и плюхаюсь на задницу в кучу битого стекла.

– После вчерашнего я еще никакой, – говорю я Нейту. – Так что на этот раз пропущу.

– Без проблем, – отвечает он, спеша занять место среди своих.

Гремит выстрел. Я поднимаю глаза и вижу директора со старинным пистолетом в руке. Воняет порохом, рука у директора в черных полосах и будто дымится.

Соревнование началось. Я не могу отвести глаз от женщины в куртке из вареной шерсти, белокурые локоны схвачены сзади лентой, чтобы не падали на лицо, губы раздвинуты в оскале, зубы стиснуты, тянет канат так, будто жизнь от этого зависит.

– Замечаю, вы глаз не сводите с моей жены. Вы ее знаете? – спрашивает меня сосед. Рядом с ним мужчина с ампутированной до колена ногой.

– Лицо знакомое, – отвечаю я. Не потому, что это правда, а просто не знаю, что еще сказать.

– Она из Мидлбранчей, – говорит он. – Семья древняя. Кто-то из них жил в одной комнате с Беном Франклином во Франции в тысяча семьсот пятьдесят третьем году. Чертовски интересный дневник вел.

– А как вы познакомились? – спрашиваю я.

– Я тут учился, а она с двумя еще подружками из «Школы Эммы Уиллард» приехала навестить брата. Странно, не правда ли – жениться на девушке, с которой познакомился в четырнадцать?

– Может, это самое лучшее. В юности есть великая ясность.

– А отчего вы не тянете? – спрашивает он.

– Инсульт. А вы?

– Колостома, черт бы ее побрал! – он похлопывает себя по животу через пальто. – Рак был размером с апельсин, и мне там все трубы перемонтировали. Клянутся, что потом сделают как было, но я что-то не очень уверен.

Наш разговор прерывает стон участников. На ком-то штаны лопнули, кто-то стискивал челюсти так, что зуб сломал. Взрослые тянут, тянут, тянут изо всех сил, зарываясь в землю несокрушимо, как солдаты. Обе стороны весьма решительны, весьма уверены не только в победе, но и в том, что в этой победе, в поражении другой стороны есть какая-то еще более великая победа.

– Взяли! – кричит кто-то на родительской стороне.

– Взяли! – мальчишеский голос с другого конца.

– Дышим! – кричит какая-то женщина. – Как в упражнениях по Ламазу!

У Миддлбранч натягивается, растягивается вареная шерсть куртки – видны белые волокна, нити. Это и правда борьба изо всех сил, борьба за первенство, и у меня создается впечатление, что это родители отчаянно пытаются что-то заявить, доказать, поставить на своем. А что и почему – я не очень понимаю.

И вдруг все будто взрывается, канат остается у мальчишек, и они исполняют на лужайке импровизированный танец победы – дикие вариации на тему Марты Грэм.

Родители поднимаются, отряхиваются, и как-то вдруг становится ясно, что уик-энд окончен. Отцы и матери обнимают сыновей, прощаются.