Далеко от неба
Шрифт:
– Знают, что он за братана всю тайгу перероет, пока причину не отыщет, – встрял Егор Рудых.
– В десятку. А что отыщет?
– Всё отыщу, – грохнул кулаком по столу Василий.
Сашка испуганно отодвинулся от него и покосился на деда. Дед подмигнул ему, и Сашка снова стал слушать.
– Этого они и боятся, что всё, – подвел итог первому этапу разговора Ермаков. – Найдет того – кто, возникнет вопрос – почему? Узнает почему, следующий вопрос – за что? А когда станет ясно за что, тут и окажется – вот он Чикойский клад. И от него следы уже к дядьке твоему, Егор Егорович. Согласен?
– Я-то согласен, – буркнул Рудых.
– И я согласен, – вмешался Сашка.
– Ну что, вместе пойдем по следу или в одиночку двинешь? Мы ведь мужички неслабые, подмогнем в случае чего. А ты нам.
– Меня ваше золото не интересует. Не верю я в него. Нет его и не было никогда.
– На нет и суда нет. Зато узнаем, что с Иваном случилось. Договорились?
Василий внимательно посмотрел на одного, на другого и согласно кивнул головой.
– Тогда подкрепимся, и я тебе подробную диспозицию на сегодняшний день изложу.
Отец Андрей в стареньком, перемазанном красками рабочем халате Олега, который был ему до смешного мал, забеливал свежеразведенной известкой набросок «Матери мира» на стене. Из магнитофона, который стоял рядом с ним на лесах, доносился негромкий голос Окуджавы.
Женщина лет сорока неуверенно возникла в проеме полуоткрытой двери. Некоторое время она испуганно наблюдала за действиями отца Андрея и прислушивалась к словам песни. Магнитофона видно не было, и со стороны могло показаться, что песню напевает отец Андрей.
– Был ваш приход, как пожарище —Дымно и трудно дышать, Ну, проходите, пожалуйста, Что на пороге стоять.Женщина неуверенно сделала несколько шагов вперед.
– Кто вы такая, откуда вы?Ах, я смешной человек, Просто вы дверь перепутали, Улицу, город и век, —пел Окуджава.
– Может, и перепутала, – сказала женщина. – А куда деваться, ежели в своем доме теперь не хозяйка? Одна надежда была – поп, говорят, приехал, служить будет. Я-то по первости Мотовилиху позвала, чтобы она заговор какой или воск слила, так она обеими руками от меня отмахалась. Не мое, говорит, дело – хозяину мешать. Раз он уходить не желает, значит, твой грех его держит. Иди, говорит, в грехах покайся, святой воды возьми и во все углы налей. Может, поможет, может, нет. В зависимости как Бог на это дело посмотрит. Так на что смотреть-то, на что? Чего я такого сделала, что он от меня уходить не желает?
Во время её маловразумительного монолога отец Андрей, не выпуская из рук кисти, спрыгнул с лесов и подошел поближе.
– Кто не желает? – удалось наконец вставить ему вопрос.
– Так мужик мой покойный, кто еще. Ему там теперь, кажись, какое дело? Когда живой был, окромя водки, никаких желаниев не было. А теперь интересоваться стал.
– Чем? – все еще ничего не понимая, спросил отец Андрей.
– А вы, извиняюсь, поп будете или по малярной части?
– Будущий здешний священнослужитель.
– И покойников отпевать будете?
– Все, что по сану положено.
– И грехи?
– Что грехи?
– Отпевать. Тьфу! Отпускать.
– Грехи Господь прощает, если искреннее покаяние имеется.
– Имеется, гражданин священнослужитель, имеется, не сомневайтесь даже. Только грехов в этом самом смысле уже с год, а то и больше не было. Предполагались только. И то не грехи, а самым законным образом. Подружка моя, со школы еще, Галька Пустоветова, привела его, значит, ко мне сватать.
– Мужа покойного?
– На что ж мне покойника сватать, вы чего! Это уже после того, как он помер. Месяца четыре прошло, не меньше.
– Я не понял – кого сватать привела?
– Так мужика своего. У меня, говорит, жизнь с ним не получается, хочу в город уехать, как все люди, а он ни в какую. Ему, бурундуку таежному, здесь, видите ли, хорошо. Какой хорошо, когда она дом продает! Значит, у мужика ни угла, ни обихода. А у меня, будем говорить, все в полном наличии, грех жаловаться. Да и сама я еще при теле и все такое, сами видите. «В хорошие условия тебя отдаю» – это она ему говорит. А мне объясняет: «Какой ни на есть, а все ж таки – мужик. Раз в месяц сгодится, и то хлеб». Тот только головой кивает – согласен хоть сейчас переселяться. А где у нас мужиков, чтобы полностью соответствовали, отыщешь?
Мы это дело отметили маленько, остались с Галькой подробности обсудить, а его в другую комнату отправили, нечего ему бабьи разговоры слушать. Он на кровать, значит, и завалился. Мы с Галькой еще помаленьку добавили, раз все на лад пошло, слышим, он там заговорил что-то, потом вроде как упал. Погодя выползает, глаз заплыл, губа вот такущая… «Нет, – говорит, – моего согласия, отказываюсь». И посылает нас обеих… Мы его за грудки – что, как? «А так, – говорит, – мужик твой пришел и давай меня с кровати тащить: «Чего на моей собственности разлегся?!» Потом в глаз дал, и зуб вот шатается».
Мы в один голос – какой мужик?! В дому, кроме нас, никого нет! «Не знаю какой, а мне никакого интереса здесь находиться больше нету».
Как ни уговаривали, поллитру новую выставили – даже смотреть не стал.
Врать не буду, спугалась, в летник ночевать сбежала. Так он и туда заявился. «Если, – говорит, – еще кого приведешь, я тебя не хуже, чем его уделаю».
– Больше не приходил?
– Приходил. Галька на другой день мужика своего за шкирку приволокла. Напился, кричит, с кровати свалился, а на безвинного покойника поклеп возводишь. Давай, говорит, я с тобой на ту койку ночевать лягу, поглядим. Ежели не придет, я тебе еще один зуб выбью.
– Пришел?
– А то как же. Они с Галькой чуть не голышом через огород засвистали, только я их и видала. Получается теперь, вся моя дальнейшая женская жизнь никакой перспективы не имеет, ежели вы, гражданин священнослужитель, не поможете. Выгоньте его, паразита. Он мне и раньше жизнь портил. Сам не ам и другим не дам. Поживи с таким. Так еще и с того света покоя не дает. Чего ж мне теперь, живой в гроб ложиться?
– Молиться не пробовали?
– А я их знаю, молитвы эти? Меня кто им учил? Мотовилиха говорит, особые надо читать, на изгнание бесов и грехов всяческих. А какие у меня грехи, когда он шагу ступить не дает?